Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

звякающая о блюдце из-под чашки с чаем маленькая золоченая ложечка, купленная у старухи – старой девы на барахолке за немыслимые сто двадцать рублей.

Лиза наблюдала за редкими прохожими и скучала по Севке. Ах, как она его любила! Наверное, даже больше, чем Ульфата. Оба давно слились для нее в один целый образ – тех людей, которые несли в ее странный мир свет и тепло. Другие мужчины, с кем у нее завязывались какие-то отношения, были просто досадной попыткой почувствовать, что она хотя бы кому-то была нужна, но как этого добиться, она не знала и делала так, как получалось: сразу сажала их на высокий трон и подчинялась – внутри. А снаружи оставалась такой, какой и была: диковатой, немногословной, сосредоточенной на своих ощущениях и жадной до их внимания. А иначе – она чувствовала – ей было просто не выжить. Если она предлагала им все, то и забирать стремилась у них все: их время, внимание, ласку, мысли. И многим это не нравилось. Но иначе же нечестно!

Ветер шумел над головой, он явно усиливался, и мороженщица наискосок от скамейки, где сидела Лиза, посмотрев по сторонам, стала собираться. Она с трудом сложила большой полинялый зонт, который на ветру упрямо выворачивался наизнанку, и быстро побросала брикеты разного размера и формы, имитирующие настоящее мороженое, завернутое в фольгу, во внешнее отделение тележки, где не было холодильного устройства.

Лизе показалось, что на нее упали первые капли. Но домой идти не хотелось. Там тоска по нему, по Севке-Ульфату, усиливалась. Она вспомнила, как много лет назад сидела на скамейке с Ульфатом, после того как так подло стащила у него фотографию матери. И как он морщил лоб, пытаясь понять, где он мог ее потерять, и курил папиросы «Прибой», совсем как взрослый. А потом они вместе пошли в столовую на обед, и он чуть отставал, чтоб пацаны не засмеяли, увидев их вместе. А потом?

А потом терещенские уехали. И мир из цветного снова стал черно-белым. Лиза даже заболела малярией и чуть не умерла. И зачем им тогда делали прививки? Ей, конечно, больше всего именно этого и хотелось – умереть. Поэтому, когда заболела, она даже обрадовалась и совсем не испугалась. Ее рвало, била лихорадка, от вкуса хинина сводило челюсти, она бредила и проваливалась в какие-то бесконечные ямы, где было то жарко, как в пекле, то холодно, потому что шел ледяной дождь, а она не могла оттуда выбраться, но в промежутках, когда сознание к ней иногда возвращалось, она была благодарна, что на время болезни могла отвлечься от беспросветной тоски, тоски по солнечным бликам на чуть скошенных скулах Ульфата, который жил теперь далеко-далеко, на другом конце города, ел, пил, спал, играл в футбол, как и раньше, курил на переменках с Петькой Соплей, передразнивал воспитателей, что он делал часто в силу независимого и взбалмошного характера, но ее, Лизы, там не было, и это было невыносимо.

Серые тучи большими грязными комьями нависли над клумбами и скульптурными фигурами, нелепо застывшими у пустых фонтанов, ветер гонял фантики и сигаретные бычки по парковым дорожкам и мешал их с пылью и другим мусором, а потом резко поднимал эту смесь и кидал в стороны, волнуясь и дебоширя пуще прежнего. Лизa встала со скамьи и пoшла домой. Она подобрала с земли брошенную кем-то газету и прикрыла ею голову, хотя бумага тут же намокла и смысла в таком прикрытии совершенно не было. Она выкинула мокрый комок в урну. Вот и автобусная остановка, там, под волнистым козырьком, можно переждать дождь.

Крупные капли постепенно превратились в тонкие струи воды, с шумом, как со стиральной доски, стекающей с козырька на столпившихся в ожидании автобуса прохожих, и Лизе пришлось несколько раз пятиться назад, когда новые стайки таких же подмокших отдыхающих присоединялись к тем, что стояли там до их прихода. «Странно, откуда они все бегут?» – подумала Лиза. Ведь улицы и скверы до этого были пустынны, но по мере усиления дождя народ возникал из-за льющейся завесы как черт из табакерки, и только благодаря время от времени подъезжающим автобусам козырек мог прикрывать тех, кто в автобус не вмещался и оставался ждать следующего.

Лизе удалось сесть только на третий по счету, и за время ожидания она изрядно продрогла и промокла. Пробежав по знакомым проулкам, мимо зарослей бузины и сирени, и пару раз чуть не упав, поскользнувшись на размытой земле, она наконец забежала в дом бабки Юлдуз и поднялась в свою комнату. Ее била непрекращающаяся дрожь, зубы стучали, а ноги были ледяные, как будто она бежала по снегу, а не по траве или асфальту. Снег, лед – это ей напомнило Синильгу из «Угрюм-реки» – одной из немногих книг, которые она любила читать и перечитывать, потому что там была правда: из-за любви можно потерять голову и пойти на преступление, потому что сильнее этого ничего нет на свете. А Синильга была шаманка, и она же – снег, лед, видение, колдовство, и притом тунгуска. И Лиза чувствовала, что Синильга – это она, а Прохор Громов – талантливый, самодостаточный, себе на уме и в то же время подозрительный, вечно во всем сомневающийся – это Севка.

Скинув прилипшее к телу платье, она развесила его на стуле у окна, растерла ноги лимонным лосьоном на водке и, взяв со стола кусочек балиша, завернулась в одеяло, удобно расположившись на кровати. В окно хлестал дождь, а у нее в комнате было сухо и тепло. Она смотрела на дождь за окном и думала, что он скоро пройдет, а с ним один выходной, а потом и другой, и скоро настанет понедельник, и она опять увидит его, и жизнь сразу наладится, потому что смысл ее жизни был в том, чтобы преданно служить тому, кого она любит.

XVI

Несмотря на то что Витольд Генрихович не шибко разуверил Пашу в том, что сомнения насчет Людвикиной верности были всего лишь плодом воображения, эта встреча у Штейнгауза принесла Паше большое облегчение. Во-первых, выяснилось, что юная особа, приносящая ему столько душевных мук, не писала не только Паше, но и собственному отцу, и эгоистичное сознание влюбленного человека, вместо того чтобы посочувствовать старику, коим Витольд Генрихович всегда представлялся Паше, бурно ликовало. Ведь если бы дело было только в ее холодности к нему, Паше, то она бы, скажем, писала отцу, а ему – нет, а так выходило, что и правда он