Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

Он знал историю трагической гибели Калерии, об этом даже писали в газетах, и для небольшого города такое событие ни для кого секретом не было. Вполне возможно, что Севкин невроз действительно начался несколько лет назад, после известия о том, как погибла его мать. Ведь до этого мальчишка болел редко, и то только простудными: кашель, горло, насморк – как у всех. Но так, чтобы периодически метаться в бреду, покрываться потом и давать частоту пульса под 120? Тут явно пахнет расстройством невротического характера.

«И как это вы опять попали в точку? – изумленно спросил внутренний голос доктора. – Можно сказать, с порога!»

«Ну, во-первых, летом гораздо реже простудные заболевания, – отвечал сам себе доктор, – все больше кишечные инфекции. Кроме тошноты на диспепсию во время вызова жалоб не было». И тем не менее такая буйная реакция, более характерная для истероидного типа личности, кем его пациент никогда не был, не очень вязалась с общей картиной. Все-таки для невротического припадка одного кошмарного сна мало.

Это ясно. Любопытно… о-очень любопытно…

Доктор достал блокнот с бланками рецептов, на минуту задумался и начал быстро в нем строчить по-латыни меленькими, забавными закорючками. Оторвав листочек из блокнота, Горницын посмотрел в сторону и тут увидел большой музыкальный футляр, который стоял, как попрошайка на базаре, согбенно прислоненный к стене в углу возле окна.

– А кто, с позволения сказать, играет на инструменте? – удивленно спросил он. – Неужели больной?

Серафима расстроенно замахала руками:

– Играл, доктор, играл, а теперь каникулы в училище, так совсем заниматься забросил, вон пыль-то столбом, стыд какой. – И она побежала за тряпкой.

Доктор встал, подошел к инструменту и заглянул внутрь – в чуть приоткрытую створку футляра.

– Ах, неужели контрабас! – воскликнул он, чихнул от пыли и потрогал одну из изящных эф Амадеуса. Потом он приложил пальцы к струнодержателю и поводил ими по толстенным струнам. Амадеус что-то глухо и недовольно пробубнил.

– Красота-то какая! – почему-то сказал доктор, хотя красоты никакой не было – Амадеус был весь в пыли и, несмотря на то что ему польстила похвала, не желал разговаривать с чужими старичками. Если бы это был Серебров, еще ладно, но тут… звездочет какой-то. Нет, уж лучше помолчать. Он надулся и, если б мог, отвернулся бы к окну.

– Вы вот что, Всеволод, – сказал Горницын, любуясь на Амадеуса, – как вам станет полегче, приходите ко мне в клинику. Нет, на прием я вас, конечно, по возрасту пригласить не могу, смешно-с, но так, просто зайдете, в регистратуре скажете, что я велел, да. Так я вам пропишу уколы и дам направление в водолечебницу, на физиолечение. Будете ходить туда на процедуры, радоновые ванны, например, очень хороши при вашем состоянии, а на этом чуде, – доктор показал на Амадеуса, – советую играть пока только смычком, а не руками, и только колыбельные на сон грядущий, хе-хе, чтобы не перевозбудиться…

Севка внимательно слушал доктора, но разговаривать с ним сил у него по-прежнему не было. Ванны так ванны, а вот уколы… Он нервно сглотнул.

Вернулась Серафима с тряпкой. Она заботливо протерла футляр Амадеуса и приоткрыла окно. Доктор дал ей рецепт. Рассказал про ванны с уколами и откланялся. «Ну и слава богу, – подумала Серафима. – Теперь, может, избавится от своих страхов». Она прошлась по роскошному телу Амадеуса снаружи и внутри футляра, там, где он больше всего запылился, и закрыла его на блестящий замок, отчего тот сразу успокоился и мирно заснул.

…Лиза ждала Севку все выходные, несмотря на то что он сказал, что не придет. Она прибралась в комнате, постирала, вытерла от пыли скудную мебель и нехитрую кухонную утварь на своем обеденно-письменном столе, спустилась к бабке Юлдуз, помогла ей делать балиш с мясом, потом они попили чаю с молоком, и, когда старуха отправилась спать, что часто делала днем, потому что вечером сидела на остановке и продавала пирожки, Лиза пошла погулять.

День был хмурый, неприветливый, деревья встревоженно шелестели, предчувствуя скорую непогоду, и в одном тонком платье и легких туфлях Лизе было очень зябко. Она пошла в городской парк, где всегда можно было найти скамейку в укромном месте, под ивами и каштанами. Она любила сидеть в уединении и думать о своем, наслаждаясь шумом листвы и отдаленными голосами посетителей парка. Иногда по праздникам на старой полукруглой сцене давали эстрадный концерт: кто-то читал стихи, гимнасты показывали акробатические номера, дети пели хором, а конферансье развязным тоном один за другим объявлял номера и рассказывал шутки, над которыми зрители смеялись, даже если они их уже слышали не в первый раз.

Сегодня было тихо. Прохладный пасмурный день не прельстил отдыхающих пройтись по дорожкам парка и съесть мороженое. Продавщицы в кружевных наколках стояли возле тележек с непопулярным по погоде товаром, кутались в вязаные кофты и посматривали на серое небо из-под выцветших за лето ларечных козырьков, и только дети иногда с визгом пробегали перед пустыми скамейками, не замечая ни хмурости дня, ни кислых физиономий сопровождавших их взрослых.

«Странно, что для детей погода не имеет никакого значения, – подумала Лиза. – Они ее просто не замечают. Если им весело и хочется играть, они играют, и им – весело. Им все равно – идет дождь или снег или светит солнце. А взрослые почему-то радуются, только если погода хорошая, а если она плохая, им тоже становится плохо. У них крутит кости, свербит в носу, болит голова. Они ноют, жалуются на здоровье и глотают таблетки. Когда день прохладный, им холодно, и они ждут тепла, но едва наступает тепло, они прикрываются от солнца и тут же жалуются на жару и ищут тень. Отчего так? Ведь взрослые – это всего-навсего выросшие дети. Почему после детства мир так меняется?»

А впрочем, не у всех. Вот она как была маленькой напуганной девочкой-волчонком, от которой многие пытались только избавиться, хотя она никогда не делала зла, так она ею и осталась. Для чего меняться, если ей и так хорошо – быть всегда собой и не притворяться кем-то другим? Ей никогда не хотелось потакать чужим ожиданиям и, например, натужно смеяться, когда от нее ждали смеха, а ей не было смешно, или быть серьезной, когда ей хотелось радоваться. В то же время радовалась она тоже не как все – не хохотала, не плясала, а просто тихо радовалась – внутри и внимательно смотрела на источник радости, как будто старалась выпить невидимый, но сильно ощущаемый ею нектар, льющийся из этого предмета, будь то синее небо, глаза любимого человека или нежно