по всем статьям незаконной, насколько вообще может быть незаконной казнь без суда, без следствия, без протоколов, свидетелей, улик и прочего, что, тем не менее, довольно часто практиковалось в местных судах, позволяя казнить преступника без суда и следствия, если его деятельность угрожала самой власти, что в случае со Шломо выглядело весьма и весьма убедительно.
И все-таки, наперекор подобным инструкциям, его не повесили ни в первый, ни во второй, ни в третий день, оставив в этой переполненной камере без еды, без воды и тепла, словно поставив перед собой цель вытрясти из него жизнь таким варварским способом.
Он уже не просил, чтобы небесные силы снизошли к его слабости, а просил только, чтобы они послали ему поскорее смерть, которая мерещилась ему то в виде светлого пятна на стене, то в виде маленькой птички, Бог знает как залетевшей с улицы.
На третий день своего пребывания в общей камере, Шломо умудрился отвоевать себе среди стоявших, сидевших, умиравших, сходивших с ума, хрипевших тел, кусочек нар, на которые, стоя на коленях, можно было опускать голову, что он немедленно и сделал, почти сразу потеряв сознание и упав в черную, бездонную дыру, не желая знать больше ничего другого, кроме этого мрака, стремительно обволакивающего его сознание.
Конечно, он не знал, да и откуда ему было это знать, что Царство Небесное состоит из маленьких медных колокольчиков, которые висели неизвестно на чем, слегка качаясь в полумраке, звеня, каждый на свой лад – то медленно и тягуче, словно это был густой, пахнувший травами и цветами мед, а то – стремительно и быстро, словно внезапно осыпавшийся с заснеженной ели снег. И все это медное, звенящее царство медленно тускнело и гасло, уступая место такому же протяжному медному голосу, который плыл над землей так, что казалось – сейчас он подхватит тебя и понесет, плавно раскачивая, над морской гладью и заснеженными горами, которые он видел, когда они с отцом в незапамятном году ездили в Альпы. Отец, впрочем, уже тоже стоял тут, совсем рядом. Он был в своем обычном черном костюме и широкополой шляпе. Глядя на Шломо, он что-то быстро говорил, показывая рукой куда-то в сторону, но из всего им сказанного Шломо разобрал только слово «всегда» и даже сам произнес его, чтобы не забыть. И почувствовал вдруг, что то, что говорил его отец – на самом деле говорил ему теперь тот самый Голос, который вел его последние годы. И теперь Голос прощался с ним, звеня всеми этими большими и малыми колокольчиками, на каждом их которых было написано то самое слово «всегда», так что ни один из них нельзя было потерять, тем более что Голос все звучал, а вместе с ним звенели бесчисленные колокольчики, хотя все это уже не имело никакого значения. Во всяком случае, так думал Шломо Нахельман, который вновь стоял, опустившись на колени, на исходе третьего дня своего заключения, упершись лбом в холодную стену, слыша лязганье ключей, ругань искавших его конвойных и чей-то голос, до которого ему не было уже никакого дела, но который почему-то настойчиво продолжал повторять его имя все громче, пока он из последних сил удерживал остатки своего сна.
Потом под крики, ругань и тычки его вывели из камеры и повели по коридору до лестничного пролета, и дальше наверх по лестнице, до висячей галереи, на которой у него закружилась голова и он чуть не упал, если бы его ни поддержал конвоир. Потом Шломо втолкнули в одиночную камеру и на какое-то время оставили в покое.
После вонючей общей камеры, где на одно место приходилось почти двадцать человек, а в иные дни все арестанты стояли, не имея возможности присесть даже на короткое время, одиночная камера показалась ему раем. Он немедленно повалился на жесткий топчан и уснул сразу, без сновидений, словно провалился в бездонный мрак и спал даже тогда, когда ему принесли жидкую, размазанную по дну миски кашу и кусок заплесневелой лепешки. Он проснулся только тогда, когда выведенный из терпения солдат сбросил его с топчана и въехал в бок своим тяжелым кованым сапогом.
Потом, под ругань конвойных и топот их сапог, Шломо Нахельмана повели сначала по висячей галерее, где у него опять закружилась голова, – и дальше, по лестнице вниз, по мрачному темному коридору, в конце его ждала дверь, в которую – предварительно получив разрешение – его втолкнул конвойный.
Здесь было тепло, уютно, сухо и светло, от чего Шломо, оставшегося стоять возле двери, немедленно потянуло в сон.
Сидевший за столом офицер с чудовищным шрамом через все лицо был уже знаком ему. Он, не торопясь, перебирал бумаги, и Шломо вдруг показалось, что это какая-то игра, в которой следовало перенести бумажки из одной стопки в другую, раскладывая их по степени важности или просто по цвету, тогда как главным козырем в игре был, конечно, голубой, in quarto, томик Бодлера, прячущийся под какими-то листами.
Потом офицер поднял голову и, посмотрев на Шломо, сказал:
– Мне следовало бы повесить тебя еще тогда. Не знаю, почему я этого не сделал.
Он положил последний лист и встал из-за стола. Молча разглядывая Шломо, сделал несколько шагов по комнате, заложив руки за спину. Потом остановился перед ним и сказал:
– Я составил рапорт, который отошлю завтра по начальству. Думаю, тебе будет интересно узнать, что там сказано.
Он произнес это так, как будто они со Шломо все уже давно оговорили, так что теперь оставались только какие-то пустяки, которые, конечно, не могли быть причиной задержки или непонимания. Голос его при этом был вполне бесцветный, как будто дело шло о какой-то малости, а вовсе не о человеческой жизни и человеческой смерти.
Затем он жестом приказал Шломо садиться на стул и сам вернулся за свой стол, придвинув к себе мелко исписанные листы.
– Что ж, – сказал он, бегая глазами по написанному и время от времени отмечая что-то стальным английским пером. – Тут говорится, что такого-то числа, такого-то года разбойничья шайка числом одиннадцать человек под предводительством некоего Аль-Амина, которого давно разыскивает правосудие, попала в районе деревни Наале в засаду и была полностью уничтожена, за исключением главаря Аль-Амина по кличке Кровавый, которого арестовали и препроводили в тюрьму Кишле, где он был допрошен и в ходе допроса сознался в совершенных им преступлениях и показал следующее…
Офицер прервал чтение и, глядя на Шломо, спросил:
– Что скажешь теперь?
Голос его по-прежнему звучал спокойно и холодно, как будто на самом деле ему было совершенно наплевать на все, что мог сказать ему Шломо или даже на то, что мог сказать сейчас он сам.
– Только то,