я считаю, что важнее постулировать объяснение мира, пусть ложное, чем найти объяснение самого себя, которое может оказаться верным. И важнее постулировать
реальность образа, чем сослаться на существование тела. Важнее усилить контроль всех сознаний над незримой гармонией, чем заниматься контролем отдельного сознания над своей отдельной фиктивной областью.
В другой раз, когда я пережила эту гармонию между свободой и несвободой, она лежала в той хорошо известной плоскости, которая от этого не становится менее материальной. Дело было весной, и я вдруг, посреди дикой спешки, присмотрелась к себе. Так замечаешь, что бежишь уже вовсе не затем, чтобы бежать, а чтобы все видели, что ты бежишь, как тот, кто мог бы бежать от всех других прохожих (ведь мальчишки росли так медленно) и кто ни за что не стал бы бежать так, как молодые женщины, когда те кокетливыми и причудливыми рывками мчатся по улице, выделывая зигзаги без пяти минут двенадцать, потому что забыли купить соль к картошке. И неожиданно замечаешь, что сердце бьётся, в боку покалывает, во рту появился привкус крови и что ты бежишь из последних сил, но не только затем, чтобы убежать, а ещё и затем, чтобы быть пленённой. Каким-то мальчишкой.
Так в первый раз узнаешь, каким образом свобода торжествует в плену. Как будто смертельная обида на то, что тебя пленили, изнутри себя преобразилась и стала высшей наградой. Плен и свобода были частью друг друга. И знали это. Поскольку в этой сценке существовала полная гармония между двумя сознаниями. Постулат: эта гармония существует между всеми.
Мне снится город
Что сны, что сочинение стихов, что хорошие манеры – сам не замечаешь, а они уже глубоко в тебя вошли и создали множество чрезвычайно живучих клише. Стоит только раз увидеть именно тот сон, какой следует видеть по Фрейду, и начинаешь видеть его раз за разом; стоит единожды увидеть, как что-то повторяется, видишь это снова и снова – и вскоре перестаёшь видеть что-либо другое: поэтические нормы приличия, призрак во всеоружии.
Среди прочего, сюда относятся и те самые настоящие ветряные мельницы, с которыми вступает в бой всякий писатель, когда критикует свою работу, а тем самым и свою жизнь. Несколько лет назад шведский писатель и критик Йоран Пальм высказал примерно такую мысль: к чему писать о лошадях, когда известно, что у большинства фермеров трактора. Впрочем, и тогда, когда лошади ещё были, и тогда, когда их уже не стало, многие строили свою поэтическую тактику по сходным рецептам. Многочисленные хромированные части, которые в наши дни сверкают в наших стихах тем же глянцем, как в былые дни лошадиная сбруя, – это нечто вполне естественное. Но почему бы не довести всё до логического завершения, не продвинуться дальше и не изменить поэтическую стратегию? Зачем, в сущности, писать о природе, если большинство людей живут в городах?
Если будет позволено, я бы сказала так: разумеется, всё это разговоры. Но есть в этом и доля истины.
Когда пару лет назад я жила в Кнебеле, в заповеднике Мольсе, из моего окна я видела деревья, поле и небо. Я вела длинные беседы с этим пейзажем, продолжала их во время долгих прогулок; там всегда можно было подобрать какое-нибудь замечание, оброненное на пляже, на холмах или между прижавшимися друг к другу домами и садами. Беседа, которая велась столетиями и которую я более или менее терпеливо продолжала сплетать дальше – примерно столь же терпеливо, как пашет крестьянин, и неважно, тянет ли его плуг лошадь или трактор. Но однажды этот крестьянин сказал: барыш маловат и едва покрывает расходы; в городах лучше. Это классическое объяснение бегства из деревни в город меня вполне устроило; я уложила ручку, бумагу и уехала. И хотя на самом деле всё произошло далеко не так просто, сейчас мне кажется, что всё достаточно просто и никакое другое объяснение не подойдёт лучше.
Ирония же в том, что теперь, когда я живу в Копенгагене, я вижу в окно всё то же: деревья, поле и небо. Но вот беседы, которые мы ведём, в силу разных причин далеко не те же самые. Впрочем, главная причина этого для меня одна: здесь слишком много людей.
Эту фразу можно, конечно, понять, как немногословное и провинциальное выражение замешательства при виде миллионного города и всего, что с ним связано, клише, выуженное из кармана турагента и лишь слегка изменённое; сон об одурманивающем движении и сладости жизни среди толп.
Но ведь и не все сны – клише. Во всяком случае, мне много раз, хоть и не подряд, случалось увидеть сон, который не удалось или пока не удалось втиснуть в мой личный наборный ящичек. А уж ему-то не грозит опустеть. В сущности, основные клише оттуда повторяются из раза в раз всё точнее, меняются лишь детали. Начинается всё, кажется, с того, что я вхожу в ванную, выложенную плиткой и уставленную всякой всячиной. Меня это не удивляет, хотя я совершенно не собиралась туда заходить. Без малейшего удивления вижу, что это больше не ванная, а пекарня, маслобойня, скотобойня или баня, и в то время, как помещения непринуждённо меняются, а я иду дальше по длинным коридорам мимо бассейнов, через офисы и покои с дымчатыми стёклами, через комнаты и переходы, ведущие в залы, где заседают члены правительства, через столовые, трамвайные вагоны и т. д., я начинаю понимать, что попала в город тем единственным способом, каким в город можно попасть: изнутри. И когда я наконец останавливаюсь и осматриваюсь на площади или в парке, а затем не спеша двигаюсь по зелёным лужайкам, я чувствую себя совершенно счастливой. И не столько из-за самого города, сколько из-за тех бесчисленных людей, которые везде, где я прохожу, чем-то заняты, как сейчас они заняты чем-то в этом парке. Некоторых из них я узнаю, потому что когда-то и где-то встречалась с ними, других, большинство, я не знаю, но всё время без всякого удивления, совершенно естественно, я вижу, что нет никакой разницы в моём отношении к знакомым, незнакомым или узнанным. Именно это и делает меня счастливой. Огорчает лишь одно: я не могу разговаривать ни с кем из этих людей. Но я успокаиваю себя: это потому, что они существуют лишь в моём сознании. Тут я просыпаюсь.
Одно, разумеется, сон, другое явь – или нет? Даже наяву мне совершенно ясно, что моё сознание стало чем-то вроде города, и барыш от переезда на новое рабочее поле пока многократно превышает расходы. От достаточной