class="v">на север в край зимы обетованной.
Я видела Геометрид, края
их чёрных контуров как серп небесный,
на крыльях мира тающих, горя.
И видела – не то, не крик: спеши,
мой мозг, смешать мир этот внешний, пресный
со сладкой ложью, с призраком души.
X
Со сладкой ложью, с призраком души,
пушистый изумруд и мех нефрита,
нам гусеница Радужниц внуши,
что ива ты, хоть шёрсткой не покрыта.
Я видела, как жрали образ свой,
и, в форме куколки, уж без движенья,
подвешенные, группами, с листвой
суть подменили – став «изображенье».
Коль скоро образный её язык
от воровства сохранней, отчего же
не быть и мне умнее в этот миг,
назвав, чтоб страх унять, унять волненье,
душою – бабочку, сравнив, о боже,
с покойниками в мареве виденья.
XI
С покойниками в мареве виденья,
Пяденицей Зелёной Угловатой,
как облак бело-розовый кипенья,
пыльцы, что светом соткана из ваты,
вот бабушка, в саду, верней, в объятьях:
желтофиоль, и гипсофила, и левкой, —
и дед, учивший, как всех называть их,
сей пёстрый рой пред тем, как всем – в Покой,
в долину бабочек идут со мною,
где всё есть, что на этой есть странице,
где соловья Смерть слушает, больной и
бессмысленный полёт рулад и горок,
без сострадания к тому, что длится.
В ответ же слышим мы всё тот же морок.
XII
В ответ же слышим мы всё тот же морок,
внутрь обратясь, взгляд сам себя нашёл,
но сердце знает – не ничто я, дорог
его ответ, да лёгкий в нём укол.
В Пяденице я отражаюсь Зимней
в ноябрьский вечер в молодых дубках,
что в лунный свет в безмолвном славном гимне
во тьме ночной свет солнца льют во мрак.
Я отражаюсь в куколке, откуда
безжалостно все выйдут в страшный час
в чертогах – в зёрнах зреющего – студа,
и то, что вижу, голый взгляд в тиши,
потерянный, не просто Смерти глаз,
он на тебя глядит – замри и не дыши! —
XIII
Смерть на меня глядит – замри и не дыши! —
стремясь себя во мне узреть, землянку
наивную, со взглядом внутрь души,
на то, что жизнь зовётся, на беглянку.
Вот почему люблю играть в Белянку
и в слово, с явленным, с явленьем в сплаве,
в Жемчужницу, чтоб дать одну полянку
всем формам жизни во вселенной в Славе.
Когда же Смерть придёт, спрошу и это:
теперь я Краеглазка, и надеюсь,
для Вечного я создавалась Лета?
И слышу, ты – ничто, даже не шорох.
Но Перламутровкой гляжу и рдеюсь,
мои глаза – с раскрытых пёстрых створок.
XIV
Что на тебя глядит с раскрытых створок, —
пыльца лишь, тонкое ничто, чего не жаль,
что создано ничем, в ответ на ворох
листвы, оформленной как «звёзды… даль…».
Взметается, как светы в ветре лета,
пылает в перламутре, лёд с огнём,
и всё, что есть в своём «исчезни», это
собой останется, своим путём,
Червонцем, Радужницей льют вдали
ту радугу для бабочек земли,
что лишь оптический обман на деле,
кусты крапивы крылышки надели.
Я вижу, вверх взмывают с прежней силой
летуньи лета – пух планеты милой.
XV
Летуньи лета – пух планеты милой
в долине Брайчина в полдневный зной
из мрачных недр подземных взмыли с силой
в кустарник горный – в аромат земной.
Павлиний Глаз, и Адмирал, и Голубянка,
и Траурница – на тебе, лети!
как бы из рукава нам жизнь достал обманкой
вселенский шут, чтоб ей – не быть в небытии.
Кто он, чьим волшебством свиданье, бденье —
со сладкой ложью, с призраком души,
с покойниками в мареве виденья?
В ответ же глухо слышим мы всё тот же морок:
смерть на тебя глядит – замри и не дыши! —
её глаза – с раскрытых пёстрых створок.
Эссе
Часть лабиринта
(Del af labyrinten, 1982)
I
Портновский дом
Свобода, равенство и братство на даче
Куда поедете летом отдыхать? – И в ответ мы называем одно или несколько источающих тепло названий из числа «настоящих» летних курортов Средиземноморья, – но тогда – между 1939-м и 49-м – мы могли ожидать или «не едем никуда», или, может быть, «двинемся на дачу». Первое означало, что мы остаёмся в Вайле и не увидим ничего, кроме обыкновенной городской улицы, второе же, – что, когда отец возьмёт отпуск, нам предстоял короткий переезд на южную сторону фьорда, в местечко неподалёку от Мункебьерга, где у профсоюза портных была своя дача.
Именно здесь – в родном городе и в «Портновском доме» – слово «лето» обрело для меня свой смысл и пропиталось теми впечатлениями, которых потом хватило, и, наверное, даже с избытком, чтобы наполнить собой и все мои прочие летние воспоминания, лето как болото и буйная растительность; тем не менее тогда я была склонна воспринимать всё это скорее как недостаток впечатлений, – а особенно если каким-то летом «двинемся на дачу» отменялось.
Мы говорили «двинемся на дачу», а не просто «поедем на дачу», скорее всего, потому, что дача находилась очень высоко, – на самом деле, на совершенно фантастической высоте, и навьюченный велосипед приходилось толкать вверх по тропе, – но за