полотне Боттичелли, так же «истинная» Венера Боттичелли снова воплотилась теперь в своей неподдельности. В качестве картины, которой она некогда была, её снимали и копировали, целиком и по частям, при разном освещении. Её таскали из одной фотокюветы в другую, вертели так и этак, проявляли, закрепляли, промывали и сушили снимок за снимком – до тех пор, пока женщина, которая рождается, не начала сама рождать, пока рот, принимающий пищу, не начал сам что-то изрекать, и пока рука, тасующая фотографии, не стала рукой, тянущей пенные нити ко рту, который выдувает Венеру как мыльный пузырь. Венеру № 117, «истинную», которая сама себя поднимает за волосы.
Увидев эти картины, я подумала, что, пожалуй, Теландеру стоило бы нарисовать обложку для моей следующей книги стихов. И на огрызке бумаги я записала: Фотоячейки… Биологические принципы в применении к слову. Растение из воды, и камня, и слова.
ПЛИТКА № 3. Просто моё знакомство с генеративной грамматикой* Хомского* и его же трансформационной грамматикой*, его идеями о врождённой способности к овладению языком и об универсальных формальных правилах составления фраз, которые являются определяющими для структуры языка, но которые одновременно допускают и порождение бесконечного множества предложений. Пророческие лингвистические идеи Хомского наполнили меня фантастическим ощущением счастья. Недоказуемый, но несомненный факт, что язык – прямое требование природы. Что я имею такое же «право» говорить, как дерево – шелестеть листьями. Если бы я только могла начать с молчания, прокрасться в первые строки, спрятаться в них, как в воде, и пусть вода несёт меня дальше, пока не появится первая рябь, и вот-вот родится слово, предложение, и ещё, и ещё.
Ближе к завершению книги пришло стихотворение, которое отразило эту умиротворённость:
Я вижу лёгкие облака
Я вижу лёгкое солнце
Я вижу как легко они рисуют
Бесконечный поток
Как будто они доверяют
Мне стоящей на Земле
Как будто они знают что я
Их речь[49]
Впрочем, о том, что я добралась до конца книги, тогда ещё не могло быть и речи. Я её даже не начала. Даже и не думала о том, чтобы начать. Был май 1967 года, я писала «Азорно». И тут это неожиданно случилось. В тот день, когда роман был завершён, и я сидела и раскладывала листы рукописи, и упаковывала их в конверт, у меня неожиданно вырвалось: «Это. Это было – и всё на Этом». – И весь вечер я, не переставая, работала над тем, что стало началом «Этого».
Быстро пришло понимание того, что это будет что-то вроде рассказа о творчестве. И по тому, как двигались эти краткие фразы, и по тому, как они всё время взаимодействовали друг с другом и с собственным движением, и только движением, я видела, что они стали бы страшно сопротивляться, если бы я вдруг ни с того ни с сего навязала им какого-нибудь человека, город или что-нибудь ещё по своему произволу. Мне пришлось начать всё сначала и наращивать текст постепенно, так чтобы дело шло естественным образом.
Потом я задумалась над фразой: «В начале было слово, и слово стало плотью…» – я подумала: если бы можно было помыслить немыслимое – что плоть могла говорить, что одна клетка могла посылать сигналы другой клетке, – то весь бессловесный мир обретал следующее невозможное (для человеческого сознания невозможное) знание: В начале была плоть, и плоть стала словом…
В попытке утвердить одновременно оба эти положения, эти парадоксальные исходные предпосылки, я начала создавать то, продуктом чего являлась сама.
Вначале я фактически допустила, что меня как бы нет, что это («я») являлось просто некой говорящей плотью, – допустила, что я – это просто некий побочный продукт становления языка, или мира. Поэтому эту главу я назвала «Prologos». То, что (пусть и фиктивным образом)
лежит вне слова, вне сознания. Окружение, допущения, точки зрения. Театральный пролог.
Соответственно, саму «пьесу» было уместно назвать «Logos». Слово, вызывающее вещи из небытия. Вещи, которые волею сознания появляются на сцене, приходят в движение, между которыми возникают определённые отношения.
На этом месте я бы наверняка застряла, если бы мне в руки не попала «Теория предлогов» Вигго Брёндаля*. Его попытку проанализировать и систематизировать части речи, выражающие отношения, можно без натяжки прочитать так, как будто речь идёт о той системе отношений, которые как бы мимоходом выстраиваются стихами. У Брёндаля я выбрала восемь слов, которые могут удерживать в непрерывном движении и одновременно противостоять тому головокружению, которое движение непременно вызывает: симметрия, транзитивность, непрерывность, связность, вариативность, расширение, целостность, универсальность.
Одновременно с этим я обратила внимание на то, что Брёндаль писал об универсальности: «По-настоящему всеобъемлющий синтез должен в конечном счёте охватить все области и степени типов отношений:
абстрактные, конкретные и комплексные, центральные и периферические. Подобная всеобщая связь могла бы, в силу своей природы, находиться на пределе самой мысли, она, в качестве выражения качества переживаний, могла бы носить почти мистический характер».
А когда пьеса окончена, приходит эпилог. После слова. Где я могла бы сделать вид, будто слово ничего не вызывало из небытия. Будто это просто кусочек информации. Так это происходило. Или: так, кажется мне, это происходило (происходит).
Так и жизнь вписана в смерть.
Говорить, видеть, делать
О чём мы не говорим
Есть немного, весьма немного вещей, достойных того, чтобы о них говорить, – и о них мы не говорим. О них мы не можем говорить. Например, жизнь, смерть и любовь. Мы называем их великими, драгоценными словами, клоня к тому, что они вроде платья, столь дорогого и красивого, что нам неловко в нём выходить. Мы стесняемся. Мы боимся. И давайте не будем об этом больше говорить! Такие слова могут прекрасно повисеть в шкафу, пока мы используем милые, обычные и, главное, практичные слова для нашего будничного общения.
Мы боимся. Но принимаем всё таким, какое оно есть. Мы боимся одиночества и боимся общества, боимся того, что было и прошло, и кончилось подозрительно хорошо, боимся того, что ещё не прошло, того, что ещё в движении и не пришло ни к какому порядку, – и боимся чувственности, боимся смерти. Но принимаем всё таким, какое оно есть. Впрочем, бояться мы, конечно, боимся, но вот принимаем ли это?
Не исключено ведь, что и войны мы продолжаем вести потому, что боимся сказать друг другу, что боимся друг друга и вообще всего. Для меня это выглядит так, будто мы упорно выходим на