наших силах, чтобы добиться ответа на нашу пылкую любовь, дошли даже до того, что полностью отождествили себя с тем закалённым, как сталь, спартанским мальчишкой. И если мы не могли сделать учителя мужчиной, то уж во всяком случае мы могли сделать его богом. Мы с гордостью и послушанием прилежно выполняли предписанные им спартанские упражнения и записывали изречённые им максимы в наши поэтические тетради:
Краток, лаконичен, ясен,
будет твой ответ прекрасен.
Лучше, кажется, молчать,
Чем: «Эмм… мне кажется…» – мычать[47].
И если наше пространство, наше мировое пространство не приобрело временной координаты, то в нём, во всяком случае, появилась глубина. И уж в эту глубину мы погрузились с головой. Хотя миру по-прежнему было всего девять лет, на него накатывали головокружения, хватало в нём и аскезы, и невнятных сновидений.
Когда же мне исполнилось десять лет, миру стало неожиданно десять миллионов миллиардов лет. Как так вышло и в какой момент это случилось – не знаю. Возможно, тем вечером, когда я в первый раз посмотрела в телескоп. Но было бы, пожалуй, слишком большим упрощением, да и слишком большим приукрашиванием, считать, что время может войти в чью-то жизнь таким образом. А впрочем, кто знает. И как определить, что время вошло в твою жизнь? Как это можно почувствовать? Во всяком случае, это не было связано с тем, что я неожиданно ощутила, что мне десять лет. Потому что, когда мне было десять, я вообще не ощущала того, что мне десять. Примерно так, как сейчас, когда мне тридцать пять, я редко ощущаю, что мне тридцать пять, зато я время от времени неожиданно замечаю, что веду себя так, как будто мне было десять и осталось десять, и я сама осталась такой же по-детски любопытно-наивно-несуразной и смешливой. В общем, тогда я этого не ощущала. Мои ощущения соответствовали не столько 10-летнему, или младшему, сколько старшему возрасту: как будто вдруг моё тело неожиданно, изо дня в день начинало заниматься тем, на что я не имела ни малейшего влияния, как будто у меня было 20-летнее, 25-летнее, даже 35-летнее тело, которое заставляло меня выполнять новые, чуждые мне движения, я даже заставила некоторые свои клетки посмотреть друг на друга со взрослой определённостью, знанием, уверенностью и пониманием трагичности происходящего.
Короче говоря, мои клетки были словно разделены на два лагеря, как будто меня и моё пространство рассекла невидимая преграда, и клетки по одну сторону могли рассматривать клетки по другую сторону. Могли вступать друг с другом в борьбу, и возникало давление и противодавление. Осмос был необходим, и он действительно возникал.
Как борьба между анонимным телом и официальной личностью (между телом в пространстве, в природе и личностью во времени, в определённой культуре).
Как обмен между пространством, которое постепенно превратилось в тюрьму, и временем, которое постепенно могло превратиться в свободу.
То, что до этого было вполне нейтральным сосуществованием, неожиданно преобразилось в насыщенную гармонию.
ГАРМОНИЯ: между одновременным пленом и свободой. Впервые я её пережила 4 мая 1945 года, когда мне было десять лет и я услышала диктора, сообщавшего о завершении мировой войны или, точнее, об освобождении Дании. У меня забилось сердце, и одновременно я размякла. Впрочем, «размякла» – сказано слишком сильно. Или слишком рано. Скорее всего, произошло вот что: сердце забилось, а остальные части тела немедленно мобилизовались, чтобы привести сердце и прочее тело в соответствие друг с другом. Как будто сердце в один прыжок было притянуто миром и свободе немедленно напомнили о её месте, которое, без всяких сомнений, было в том же мире, но в качестве пленника. Так что теперь самое время сказать, что я размякла. В плену всегда размякаешь. Размякаешь настолько, что при известной хитрости можно повернуть это так, будто ты размяк от свободы. Это ощущение размякания обычно любят прикрывать излишне возвышенными и патетическими порывами. А потом начинаешь размякать от патетических порывов. И так далее. В плен вечно попадаешь тогда, когда ты свободен.
Это 4 мая положило начало ритуалу, в котором это сердцебиение повторялось, усиливаясь и теряя однозначность. Тогда отслужили благодарственный молебен, и 1000 молодых людей как один стояли и вопили «Король королей, сможешь лишь ты»*[48] так громко, чтобы сам Иисус, который парил в вышине на фреске, окружённый радугой, мог их услышать, а там, глядишь, и избавить кого-нибудь от участи, уготованной козлищам, а он, пряча одну руку, словно пленник, виновато подавался назад, но, протягивая вперёд другую руку, повелевал овцам шествовать через пространство к свету и свободе. Так мы и стояли с бьющимся сердцем, выставив напоказ свою праведность. Но одновременно с этим понимали, пусть и уголком сознания, сколь неуютно было так себя вести, и в другом уголке сознания мы спешили, проявив хитрость, которой нас, видимо, наделила мать-природа, вовлечь всех присутствующих в нашу обращённую к Небесам мольбу. Примитивным образом то, что было переживанием личным, указало на что-то внеличное. На эту гармонию, заложенную в человеке, которая, когда индивид пытается её игнорировать, властно на-поминает о себе, даже если он сам этого не замечает, даже если он всегда сможет привести все возможные прочие и более примитивные причины этого. Например, потому, что он испугался своей гордыни. А гордыня-то откуда взялась? С чего это вдруг стало неприемлемо молиться за себя одного о том, чтобы не оказаться среди козлищ? А все оттого, что это значило бы предать ту глину, из которой ты слеплен. Глину, которую ты делишь с миром, а значит, и с другими людьми. Впрочем, «предать» – сказано слишком сильно. Слово «предать» означает, что должна быть возможность предать. Что должна быть грань между глиной, из которой ты слеплен, и твоими поступками. Но её нет. Физический и психический мир образуют единое и неделимое целое. Наша физическая гармония друг с другом – это реальность. Поэтому и психическая гармония – тоже реальность. Тело и образ тела движутся по одним и тем же необъяснимым принципам. Наше единственное утешение по поводу этой необъяснимости состоит в том, что неумение объяснять является общим для нас. Утешение – это наша интерсубъективная среда, наша коллективная психика или психоз, наша общая несвобода. Именно внутри этой несвободы следует искать общую свободу. Поэтому-то и нет никаких причин для занятия индивидуальными переживаниями, индивидуальной психологией. Это фикция, которая создаёт видимость того, что существует какая-то другая свобода, нежели чисто материальная, та, которой мы обладаем только в гармонии с миром и друг с другом. Поэтому