это полагалось вознаграждение: дача называлась «Луэрбьерг», – это и было источающим тепло названием настоящего летнего курорта.
А самое сильное летнее впечатление связано, наверное, с теплом, с ощущением того, как оно без остатка наполняет тело, что уже нет разницы, нет ощутимого перехода между воздухом и кожей. Когда это состояние наступало, всегда находился кто-то, кто говорил: «Сегодня лето», и притом с этим особым нажимом на слове «сегодня», означавшим и «наконец-то лето наступило», и «завтра оно уже кончится». Опустишься на стул или в траву, в тени или на солнцепёке с этим неожиданно начинающимся и затем уже непрекращающимся ощущением тепла в теле – аромат и пот, перемешанные в том отношении, которое придаёт реальность или хотя бы её возможность всякому ощущению тепла, духоты, жары, обжигающего солнца и т. д.
Такова череда мимолётностей, образов, ясных воспоминаний, в которых лето возникает в тебе и проникает в тебя: тропа на задворках завода Датской газовой компании, где хрустели под ногами чёрные остатки кокса и где на солнечной стороне всегда во множестве водились жёлтые улитки, подобные тихим язычкам пламени, – это было на пути к саду возле гавани, где засохшая земля разбегалась трещинами и где мы всё время что-то находили, потому что раньше там была свалка; иногда земля была белёсой и такой твёрдой, что об неё можно было пораниться, как о куски фарфора, которые мы там подбирали, – или тот вечер, когда мы на пути домой узнали слово «штиль». Или ещё один вечер и ещё один вечер. И мы говорили: «Сегодня лето». Кокс, фарфор и неподвижная вода.
Но среди всех проникнутых теплом образов лета есть несколько ярких впечатлений, особенно вспоминаются три: широкий луг, поросший сердечником, полдень, – и я играю в мяч, который отскакивает от пышущей жаром стены дома, грозовой вечер, – а мы сидим на кухне и едим землянику.
Это три совершенно банальных и ожидаемых воспоминания – многие видели и делали то же самое, – но для меня они остались самыми яркими, были в течение многих лет почти неземными, я и сейчас не могу их описать, и о том, что мне лучше их так и оставить не воплощёнными в слове, я знаю уже давно, потому что понимаю, что они принадлежали не просто ребёнку, а человеку, – мои первые эстетические впечатления. Но уже и тогда эти три воспоминания стали тем, что я могу назвать лишь сейчас: нечто открытое, бесконечно прекрасное, энергия без ясной цели, чувство защищённости, потому что я не одна.
Когда мы всё же «двигались на дачу», лето было спасено. У нас была целая страна, которую мы должны были покорить. И у нас был дом. Принадлежал ли он только нам, – ведь на самом деле он принадлежал и другим, – нас, кажется, не сильно заботило, мы, пожалуй, вообще не придавали этому значения, – но сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что он действовал на нас изнутри и стал, выражаясь возвышенно, образом свободы, равенства и братства. Солидарность, общая добровольная работа в саду и по дому была непререкаема, ведь всё это было совершенно естественным, – во всяком случае, нам, детям, так представлялось: нечто естественное, о чём мы никогда не раздумывали, мы просто участвовали в этом все вместе, валили деревья, строили лестницы из шпал, рвали яблоки, красили садовую мебель, разбрасывали щебёнку, обустраивали купальню, пили кофе, играли в мяч, поднимали флаг, пели и качались на качелях, висевших на дереве, усеянном августовскими яблоками. Сейчас, по прошествии лет, я знаю, что кому-то многое могло и не нравиться, что те, кто участвовал, смотрели косо на тех, кто не участвовал. Но таков уж взрослый взгляд на вещи. (Большей частью, впрочем, это происходило во время войны, но летом мы войны не замечали, место войны было в подвале в нашем городском доме, там было убежище, там поставили скамейки, и, собственно, только там мы и чувствовали себя частью войны, особенно по ночам и особенно зимой; война принадлежала исключительно зиме; даже если мы всё лето просиживали дома, мы не замечали войны; летом всё так быстро забывалось.)
И разумеется, мы были частью собиравшегося летом сообщества, где старики-портные по воскресеньям рассказывали о тех временах, когда им едва удавалось отдохнуть в выходной. Мысли о бесконечных рабочих днях вселяли в нас страх, что что-то может угрожать дому – и особенно яблоням, так что яблоки не поспеют. Но два очень старых, сухощавых и седых портных, которые были совершенно фантастическими рассказчиками, каждый раз так громко смеялись после рассказов о минувших днях, что мы уже начинали думать, что всё это было не достоверным повествованием, а выдумкой в духе детских книжек о рабстве в экзотических странах.
Так воскресенья учили нас тому, что были и другие семьи, кроме нашей, мы не просто были с ними знакомы, но и составляли с ними единое сообщество. (Но конечно, никто этого не говорил, такие вещи не говорят.) Внешне это могло выглядеть, как будто мы только пили кофе, болтали, сплетничали, ели то, что каждый принёс, – но за этим стояло главное и невысказанное, составлявшее наш образ лета: мы не одни.
Каждой весной мой брат и я начинали ныть, что надо бы «двинуться на дачу», и не просто на воскресенье или в какой-нибудь особенно светлый и ясный летний вечер, но и на отцов отпуск. И каждый год маме это казалось слишком уж трудным и хлопотным. Разумеется, для взрослых это было и хлопотно, и трудно; одеяла, одежда, провизия – всё надо было навьючить на велосипеды, и с этим неимоверным грузом – тюки по высоте бывали вровень со спиной отца, который ехал первым, – мы начинали путь по узким и очень извилистым ухабистым лесным тропам, где было ужасно много подъёмов и спусков, петлявшим вдоль фьорда, пока мы наконец, на пределе сил, не одолевали последний крутой подъём – и не вступали в дом триумфирующими победителями.
В ближайшие восемь, а то и четырнадцать дней нам предстояло жить не в городской квартире, а в доме с садом, лесом и видом на фьорд. У нас была спальня с балконом и умывальником, по утрам мы пили кофе на террасе, где ласточки вили гнёзда. В комнате были сушилка для посуды, раскладная кровать, цветные стёкла в окнах, выкрашенная в белый цвет мебель – всё, чем мы никогда не пользовались по будням, в кухне были плита и глубокий холодный подвал, где хранилось пиво и газированная воды из «Звезды». – И ещё была комната с вешалками и зеркалом, в которой женщины