были разрешены тут же, на месте. Изначально речь шла о таможенных границах. Только в 1890‑х годах они закрепились как территориальные границы между отдельными колониями (и Либерией). На Берлинской конференции, кроме того, были утверждены границы, проходящие через африканские местности, куда еще вообще не ступала нога европейца, например на территории Республики Конго, подвластной бельгийскому королю Леопольду II[434]. В противоположность подобному подходу, границы между республиками Латинской Америки определялись без какого бы то ни было внешнего участия[435].
Традиционное утверждение, что для Нового времени в целом и для XIX столетия в особенности были характерны укрепление государственных границ и трансформация пограничных зон в пограничные линии, в своем обобщающем характере не совсем верно. Границы суверенных территорий существовали уже во времена персональной юрисдикции. Также и «линейность» государственных границ ни в коем случае не была европейским изобретением, которое позже империализм внедрил в страны неевропейского мира. Уже в 1689 и 1727 годах Россия и Китайская империя Цин заключили в условиях относительного равновесия сил в регионе обоюдные договоры о точной демаркации границы их территорий в северной части Центральной Азии. Прямолинейность демаркационных линий не была основным правилом. Оно широко применялось по отношению к Африке, где почти три четверти всех границ (включая границы через Сахару) действительно представляют собой прямые линии. Однако совсем иначе обстоят дела в Азии[436]. Там европейцы следовали своей собственной идеологии «естественных» границ, одной из догм Французской революции, и старались придерживаться «внутренней логики» территорий при определении маршрута границ[437].
Неоднократно прилагались усилия и для того, чтобы реалистично отразить фактическое распределение политических сил на местах. В 1843–1847 годах работала комиссия из иранских, османских, российских и британских представителей, задачей которой было определение границы между юрисдикцией османских и иранских властей с учетом интересов всех сторон. В основе этих переговоров лежала договоренность, что собственниками земли могли признаваться только государства, а не племена кочующих народов. С обеих сторон была предъявлена обширная документация, свидетельствующая об историческом праве землевладения. Правда, на практике иранское государство не было в состоянии действительно подчинить своей воле все приграничные племена[438]. Новые измерительные инструменты и геодезические методы позволяли определять положение пограничной линии с недосягаемой ранее точностью. Комиссии по демаркации границ не всегда могли решить все поставленные перед ними задачи, и в ирано-турецком случае в 1850‑х годах была создана еще одна комиссия, которой удалось – хотя бы в большей мере, чем когда-либо раньше, – обратить внимание контрагентов на ценность территории. Таким образом, невзирая на различные «национализмы», ускорялся процесс образования национальных территорий. В него нередко включалась третья сторона – посредник. Часто это были представители британской гегемонии, например при демаркации границы между Ираном и Афганистаном.
В Азии и Африке концепция прозрачных и гибких границ господствовала в то время, когда колониальные власти реализовывали там свое представление о линейных и жестких границах, в которых они, разумеется, видели преимущества цивилизации. Эти гибкие границы должны были не очерчивать сферы суверенитета, а разделять различные языковые группы и этнические сообщества. Альтернативные концепции определения границ вступали в конфликт друг с другом чаще непосредственно на местности, чем за столом переговоров. Побеждала, как правило, та сторона, которая имела бóльшую власть в регионе. Когда в 1862 году российско-китайская граница снова подверглась демаркации, Российская империя настояла на собственном топографическом решении, хотя оно разделило территории местных народов, в частности киргизов. Российские эксперты отклонили китайские контраргументы с высокомерным обоснованием, что они не могут принимать всерьез представителей народа, который не обладает даже начальными знаниями картографии[439]. В случаях, когда европейские представления о границах сталкивались с любыми иными, преимущества всегда оказывались на стороне европейцев, причем не только по причине неравенства политических сил. Сиамское государство, с которым британцы в XIX веке многократно вели переговоры о границе с колониальной Бирмой, было уважаемым партнером, а не тем, которого можно было бы запросто обманывать. Но сиамская концепция границы строилась на фактическом радиусе движения пограничного караула от одного поста к другому. Сиамцы долго не понимали значения настойчивости британцев, требующих определить, где именно будет проходить пограничная линия. В результате Сиам потерял больше территории, чем было необходимо, чтобы провести границу[440]. С другой стороны, в Сиаме, как и во многих иных местах, европейцы были вынуждены искать новые критерии, подходящие для определения пограничной линии. На сцену демаркации территорий империалистические державы редко вступали с готовыми картами, точно передающими положение границ. Создание границ часто было импровизационной и прагматической деятельностью, хоть и, безусловно, с последствиями, которые сложно было ревизовать.
Словно проведенные острием ножа границы, с которыми дебютировал XIX век, в экстремальных случаях могли оказывать разрушительное действие. В местностях с кочевым населением, таких как Сахара, трагические последствия вызывала линия границы, которая внезапно перекрывала доступ к пастбищам, водопоям или религиозным святыням. В большинстве случаев вдоль границы, по обе стороны пограничного занавеса, возникали и развивались самобытные социальные формации. Интересные примеры тому существуют в Африке южнее Сахары и в Юго-Восточной Азии. Эти новые сообщества продуктивно использовали пограничную ситуацию для улучшения собственных жизненных обстоятельств. Так, близость к границе могла служить инструментом защиты от преследований. Например, тунисские племена искали убежища у франко-алжирской колониальной армии. Население Дагомеи избегало французских налоговых сборов, уходя в соседнюю британскую Нигерию. Преследуемые индейцы племени сиу во главе со своим вождем Сидящим Быком отступали на территорию Канады. Фактическая динамика границы, которую, по существу, определяли местные торговцы, контрабандисты и сезонные рабочие, лишь примерно совпадала с ситуацией, зафиксированной на карте. Локальное движение через границу создавало возможности для новых видов заработка[441]. С точки зрения большой империалистической политики границы приобретали еще один смысл: при необходимости «нарушение» границы могло служить желаемым поводом для военной интервенции.
Государственная граница, однозначно размеченная, украшенная символами суверенитета, защищенная полицейскими, солдатами и таможенниками, возникла и распространилась в XIX веке. По выражению Фридриха Ратцеля, в этой форме граница являлась «периферийным органом» суверенного государства. Она была побочным продуктом и одновременно приметой процесса территориализации власти: контроль над землей стал более важным, чем контроль над населением. Личность властителя, носителя верховной власти, перестала быть сувереном, – таковым стало государство. Его территория должна была быть сплошным и единым пространством. Рассеянные по миру земли, анклавы, города-государства (типа Женевы, которая 1813 году стала кантоном Швейцарии) и политические «лоскутные одеяла», стали считаться анахронизмом. То, что регион Невшатель (Нойенбург) на западе Швейцарии подчинялся королю Пруссии, в 1780‑х годах никому не казалось странным. В преддверии его присоединения к Швейцарии в 1857 году это уже казалось курьезом. Европа, Северная Америка и Южная Америка