карту» против козырей Запада, а также отчасти и с опасением отрицательных последствий промежуточного положения России между Западной Европой и Китаем[403]. Но все-таки это понятие небесполезно уже по двум причинам. Во-первых, в XIX веке существовали группы людей, жизненный мир которых строился на связи этих двух континентов, они были ее воплощением и имели «евразийскую» биографию. К их числу в Азии принадлежали метисы (в Индии известные под названием «евразийское сообщество»). Прежде всего, это были потомки смешанных португальско-азиатских, а позднее британо-азиатских связей. В начале XIX века большинство евразийцев в Индии были детьми британских солдат, которые по причине скромного жалования и низкой репутации почти не имели шансов найти невесту европейского происхождения. В эпоху раннего Нового времени и даже вплоть до 1830‑х годов евразийцы пользовались признанием и азиатов, и европейцев. Обладая знанием двух культур и имея посреднические способности, они были незаменимой частью мировой колониальной системы. Социальный статус евразийцев-христиан был похож на статус армян и евреев. Во второй трети XIX века евразийцы оказались в критическом положении. Никто уже не мог сделать такой стремительной карьеры, как Джеймс Скиннер (1778–1841), полковник конной гвардии и рыцарь Командорского креста ордена Бани. К «гибридности» представителей этой группы стали относиться отрицательно, а их социальное существование в пространстве меж двух культур теперь оценивалось негативно. Шансы карьерного роста по колониальной служебной лестнице у евразийцев в то время стали ниже, чем у индусов, и постепенно ухудшались в течение столетия. Из-за бедности, как прямого следствия ограниченных карьерных шансов, они были исключены из господствующих слоев общества и находились в худшем социальном положении, чем представители обедневшего белого населения (poor whites). В свете европейских расовых представлений они стали считаться неполноценными. В то же время их сущность стал отвергать и зарождающийся азиатский национализм[404]. Евроазиатскими были также судьбы европейских колониальных семей. Биографии целых династий переселенцев и служащих были связаны с Азией, прежде всего в голландской Ост-Индии и Британской Индии[405].
Сказанное выше касалось социальных и этнических аспектов понятия «Евразия». В качестве обозначения пространства взаимодействия название Евразия стало применяться недавно, в первую очередь при изучении истории позднего Средневековья и раннего Нового времени[406]. Европейцы чувствовали себя теснее связанными с Азией в те эпохи, чем в XIX веке. Жесткое и иерархическое по сути разделение, свойственное дихотомии «Запад – Восток», стало формироваться только после 1830 года[407]. Объединение евразийского мира, хотя и временное, от Китая до Венгрии под эгидой Монгольской империи и ее государств-наследников уже вошло в стандартный набор тем мировой истории. После этого «Средневековья» в недрах азиатского континента на протяжении столетий продолжал существовать собственный мир, объединявший множество стран. Особенно важным связующим элементом оставался ислам, носителями которого в течение долгого времени были преимущественно тюркские народы[408]. Во Внутреннюю Азию, бывший центр «евразийской экспансии», в целях колонизации шаг за шагом продвигались три империалистические силы: Российская империя, Китайско-маньчжурская империя династии Цин и Великобритания. Военная мощь монголов, которая пережила распад империи, начавшийся в середине XVI века, была раз и навсегда разрушена в 1750‑х годах цинскими войсками. К 1860‑м годам исламские ханства были заняты частично Китайской, а частично Российской империями. В XIX веке Евразия становилась все более и более разнородным пространством. Причины этого лежат в имперских завоеваниях и вмешательствах, в реорганизации территорий, в зарождающемся национализме, а также в процессах модернизации Западной Европы и Японии, которые обогнали переживавшие относительный застой азиатские территории между Москвой и Пекином. По мере усиления этой разнородности о каком-либо взаимодействии в промежуточных пространствах между империями уже не могло быть и речи. Мало что могли изменить в этом плане и такие исторические эпизоды, как японская оккупация части азиатского континента в 1931–1945 годах (которая коснулась в первую очередь района Внутренней Монголии и, по большому счету, не затронула Центральную Азию) или основание коммунистического блока, некоторое время, в 1950–1963 годах, простиравшегося от Эльбы до Желтого моря. «Евразийская эпоха», если позволить себе применить такую помпезную формулировку, началась во времена Чингисхана и завершилась когда-то в конце XVIII века. Для XIX века «Евразия» уже не являлась пространственной категорией первостепенной важности.
5. Организация территории: власть и пространство
Организация территориального порядка является давней государственной задачей. Но не любые государства действительно упорядочивают пространства. Так, государство не может делать этого в странах с феодальным и патримониальным строем, где интересы землевладельцев на местах, благодаря их знатному происхождению и той власти, которой они обладают на локальном уровне, защищены от регулирующего вмешательства центральных властей. Только в условиях деспотии или правового государства возможно воплощение в жизнь планов центрального правительства в масштабах всей страны. Землеустройство требует исходящей от центра политической воли к рационализации и наличия соответствующих инструментов для ее осуществления. Эти условия преимущественно характерны для эпохи модерна, но не только для нее. Диапазон вариантов, встречающихся в XIX столетии, может быть проиллюстрирован тремя примерами: Китая, США и России.
В случае Китая внимание привлекает по сей день не имеющая аналогов в мире устойчивость схем территориальной организации. Деление империи на провинции произошло еще в XIII веке. Число провинций – пятнадцать – не изменилось со времен династии Мин (1368–1644), а границы их если и передвигались с тех пор, то лишь незначительно[409]. Поскольку общая площадь Китая примерно соответствует площади Западной Европы, то для сравнения можно попытаться представить себе, что территориальная структура 1500 года сохранилась бы в Европе до сих пор. Китайские провинции не представляют собой исторически сложившиеся «регионы», какие знакомы нам по европейской конституционной истории: это чисто административные конструкции. Необычайная нормативная сила территориального порядка Китая, действующая в течение многих поколений, наложила отпечаток на образ жизни населения. До сего дня среди жителей отдельных провинций существуют устойчивые образы самовосприятия и специфические стереотипы во взглядах на жителей других провинций, подобно национальным стереотипам внутри Европы. Устойчивость старого порядка отчетливо проявляется в том, что наряду с современными названиями провинций до сих пор используются и их «классические» названия (например, Лу для Шаньдун). В ряде случаев, но не всегда, провинции могут служить в качестве аналитических единиц в рамках экономической и социальной географии. В историко-географических исследованиях принято группировать провинции Китая на основе физико-географических принципов на восемь или девять «макрорегионов» (например, Северо-Запад, Нижняя Янцзы, Верхняя Янцзы), по величине соответствующих площадям крупных европейских национальных государств[410]. Правда, наряду с порядком «классических» провинций в Китае существовали и примеры «надпровинциальной» организации пространств: например, во времена Цинской династии ведомство одного генерал-губернатора управляло двумя или тремя провинциями.
Стабильность имперской организации территорий Китая представляет собой скорее историческое исключение,