он выступает, – это величайший социальный, политический и человеческий эксперимент в истории. Гагарин более, чем кто-либо другой из 19 космонавтов, воплощал в себе – или мог олицетворять усилиями пропагандистов – серп и молот в самой их сути. Если его полет будет успешным, он лучше других покажет миру, что такое СССР и, что еще важнее, чем он может стать в дальнейшем. Он покажет миру, почти буквально покажет этим поразительным техническим триумфом, будущее –
его будущее. В битве Советов за покорение неба Гагарин был идеальным гладиатором. Его открытое симпатичное лицо с чудесной улыбкой тронет сердца миллионов, если не миллиардов, людей по всей планете. «Я никогда и нигде не видела такой улыбки, – вспоминает дочь Поповича Наталья. – Прямая как солнце. Как лампочка. Все вокруг вспыхивало»[425]. И возможно, в конечном итоге именно улыбка решила дело.
Но обоим космонавтам нужно было еще сообщить о принятом решении.
На следующий день после заседания государственной комиссии Каманин вызвал Гагарина и Титова в свой кабинет. Нелюбова не пригласили. Как только космонавты прибыли, Каманин сразу перешел к делу. Он сказал им обоим, что комиссия согласилась с его личным мнением, что Гагарин должен лететь первым, а Титов будет его дублером. И, если в двух словах, это все.
Для Гагарина это была величайшая честь, которая делала его избранным среди избранных. Его имя, как хорошо понимал Каманин, очень скоро будет вписано в историю – если полет окажется успешным. Но Гагарин был не тем человеком, кто стал бы хвастаться или открыто проявлять свои эмоции, особенно среди товарищей-космонавтов. Современники постоянно подчеркивают его скромность и сдержанность, хотя при этом понять, что происходит у него внутри, часто бывало трудно даже его ближайшим друзьям. «Он был как сфинкс, – говорил Алексей Леонов, знавший его, наверное, лучше многих. – И такой же непроницаемый»[426].
Для Титова это решение стало ужасным ударом. Несмотря на то что оба космонавта давно знали, каким будет вероятное решение, всегда оставался шанс, что дело пойдет иначе. Много лет спустя Титов признался, что «до этого последнего момента я считал свои шансы достаточно высокими и думал, что могу стать командиром корабля "Восток". Все мы были молоды, и все хотели быть первыми»[427]. Но теперь последняя минута пришла, и его не выбрали. Каманин описал реакцию обоих молодых людей. «Была заметна, – кратко отметил он, – радость Гагарина[428] и небольшая досада Титова». К тому моменту, когда журналисты «Правды» описали реакцию Титова в его собственной прилизанной «автобиографии» конца 1961 года, каманинская «легкая досада» превратилась в следующее:
Все мы горячо поддержали кандидатуру Юрия Гагарина, которую выдвинуло командование. Этот замечательный человек, кристально честный коммунист, пользовался у нас, космонавтов, заслуженным уважением… Меня назначили запасным, дублирующим летчиком, и я был несказанно рад…[429]
В реальности не было ни невыразимой радости, ни легкой досады. Титов был опустошен. «Тогда все журналисты писали, – говорил он много лет спустя, – что я так обрадовался за своего друга, что бросился чуть ли не целовать его, обнимать, поздравлять. Ничего такого не было»[430]. Одному британскому историку в 1990-х годах он сказал то же самое еще более категорично. Никаких объятий не было. Все это «чепуха! Ничего подобного не было»[431]. Эти двое, Титов и Гагарин, сдружились почти в самом начале подготовки. Они жили по соседству, секретничали на своих смежных балконах, постоянно бывали друг у друга дома. Когда Игорь умер в возрасте восьми месяцев, Гагарин и Валентина очень поддержали Титова и его жену Тамару. Но, несмотря на все, что их связывало, приз первенства – право стать первым человеком, вырвавшимся из пут земного притяжения, первым полететь в космос – был слишком громаден, чтобы Титов сдался без жестокой душевной боли, особенно с учетом того, что приз этот был так близок. Генерал советских Военно-космических сил Игорь Куринной, который позже близко познакомился с Титовым, считал, что решение, объявленное в тот день в кабинете Каманина, на всю жизнь оставило в душе Титова болезненный след. «Я скажу, – заявил он в одном из интервью на российском телевидении, – что с этой мыслью он ушел и из жизни[432]. Она его не покидала». Павел Попович, видевший Титова после того, как новость была объявлена, тоже так считал:
Это у него было всю жизнь… Он мне задает вопрос: «Кто открыл Америку?» Я говорю: «Колумб». – «А кто был вторым?» Я говорю: «Не знаю». – «Вот! Понял?»[433]
Но если Титов и был подавлен, он все же умел быть великодушным. «Юра оказался человеком, которого все любили, – рассказал он британскому биографу в одном из последних интервью. – Меня они не могли любить. Я не обаятелен, – а затем добавил: – Я вам говорю, они правильно сделали, что выбрали Юру»[434].
В тот же самый день, через несколько часов, а может, и минут, после того как Гагарину сказали, что он будет первым космонавтом СССР, со стартовой площадки № 51 на Тюратаме в первый испытательный полет с ревом ушла межконтинентальная баллистическая ракета Р-9 с макетом боеголовки. Ровно через 153 секунды после старта работа двигателя второй ступени ракеты нарушилась, и меньше чем через две минуты после этого, гораздо раньше срока, он полностью выключился. Примерно в 3850 км к востоку от космодрома аварийная ракета врезалась в землю.
Ракета Р-9, конечно, отличалась от Р-7, на которой Гагарин должен был очень скоро отправиться в космос, и назначение у нее было совершенно иное. Мы даже не можем быть уверены, что он знал об аварии, хотя один из инженеров помнит, как все шестеро космонавтов, собравшись в уголке сборочного цеха, «горячо обсуждали»[435] происшествие. Но даже если космонавты были не в курсе того, что произошло, то Королев точно знал об этом. Он распорядился немедленно провести расследование. Конечно, были и практические вопросы, которые требовалось разрешить. Но неудача в такой момент, так близко к первому полету человека, обескуражила и его, и всех остальных участников проекта.
Но было и еще одно обескураживающее обстоятельство: площадка № 51, с которой стартовала злополучная Р-9, находилась всего в 400 метрах от площадки № 1 – той, с которой предстояло лететь Гагарину. Она находилась практически рядом. Вряд ли кто из коллег Королева мог заподозрить своего крутого шефа в суеверности, но все они ошибались. Его дочь помнила, как он иногда, когда никто не видел, прибивал гвоздями подковы к деревьям, и в кармане у него всегда болталась пара копеечных монет – на удачу. Очень скоро эти монеты должны были ему понадобиться.
23
Первая подача
10 АПРЕЛЯ 1961 ГОДА
Стадион Гриффита
Вашингтон
На следующий день после того, как Гагарин узнал о своем назначении, президент Кеннеди прибыл на стадион Гриффита, чтобы сделать первую подачу сезона 1961 года в высшей бейсбольной лиге. За ним на стадионе наблюдали не меньше 60 фотографов и почти 27 000 болельщиков. Шум и радостное возбуждение стадиона, где вот-вот должны были сразиться бейсбольные команды Washington Senators и Chicago White Sox, казалось, захватили и самого президента. Несмотря на холодную и влажную погоду, он снял пальто, передал его помощнику и с выражением, напоминавшим нечто среднее между ухмылкой и скрежетом зубовным, размахнулся и швырнул мяч правой рукой. Тот взмыл вверх, пролетел над полем под одобрительный рев толпы. Игроки вскочили и попытались поймать его, но самым удачливым оказался шустрый аутфилдер чикагской команды Джим Ривера, которому мяч и достался. Нашлись знатоки, которые говорили, что Кеннеди бросил мяч дальше и сильнее всех президентов, бросавших мяч на открытии сезона, – а традиция эта вела начало с 1910 года с президента Тафта. Были и такие, кто говорил, что президент с момента своей инаугурации в январе набрал вес – килограммов семь, может быть.
Винс Ллойд с чикагского телеканала WGN-TV сумел