из топи, и Виктора бросает в дрожь. Он оборачивается, но вдруг видит у себя за спиной вместо призрачных мёртвых солдат командира Яковенко и брата Мишу. Их разделяет небольшое расстояние, но они отчего-то не видят друг друга. Оба кричат и не слышат один другого. Вдруг Виктор замечает, что между Яковенко и Михаилом пролегла чёрная топь. А Миша как раз оборачивается и, кажется, готов шагнуть навстречу командиру. Но тут Яковенко его опережает и в тот же миг исчезает под толщей качающейся болотной жижи. Виктор видит, как она раскачивается, и у него начинает кружиться голова. Но вот он отрывается от чёрной гнили, отталкивается от кочки ногами и взмывает в небо птицей. Он делает вид, что не заметил, как Яковенко исчез в трясине. Он не хочет в это верить. И вот уже никакого гнилого болота как не бывало. Вокруг – степь, широкая, ровная как стол с этой заоблачной высоты, и лишь в одном-единственном месте посреди неё видны едва различимые контуры пологого кургана, такого древнего, что его ни за что не найдёшь без подсказки. Но Виктор узнаёт его сразу. И вот он стоит среди степи, на вершине древнего кургана, а глубоко внутри земли кто-то дышит, кто-то стонет. Тот, кто томится там как узник в плену. Недра древней земляной могилы ему тюрьма. Земля вдруг становится полупрозрачной, точно матовое стекло, и Виктор видит прямо у себя под ногами, глубоко-глубоко, будто на дне шахты, спелёнутую фигуру: будто это раненый, весь, с головы до ног, замотанный в бинты, но живой. А голос из-под земли различим всё отчётливей, и Виктор уже слышит, что это женский голос, глубокий, грудной, полный материнской заботы и боли за своё дитя. Нет, не о себе скорбит и стонет голос заточённой в кургане матери, и в стоне её повторяются, как заклинание, и разносятся над степью неизменные за сотни и тысячи лет слова: «Беги, сынок, беги!» Звук этого голоса проходит сквозь землю, сквозь время. Виктор видит призрачные тени всадников, бешеным галопом мчащихся по степи, поднимая клубы пыли. А посреди степи на их пути стоит высокий курган, и на его вершине – каменная глыба. В её тени притаился одинокий всадник, и когда погоня приближается, он с криком бросается ей наперерез. Нет, не всадник, а всадница, её грудной голос разносится далеко вокруг. «Я здесь!» – кричит она и увлекает врагов за собой. Их целое войско! Вот сейчас они настигнут её, окружат, сбросят с седла и учинят над ней страшную расправу. И вдруг откуда-то издалека слышит Виктор голос отца. «Она – мать! – говорит он строго. – И нельзя судить её за то, что душу свою отдать за жизнь детей своих согласилась!» И Виктору вдруг становится нестерпимо горько и больно оттого, что он не может защитить её. Он видит, как всадники берут в кольцо одинокую всадницу. Но он не может смотреть на это. «Это сон!» – говорит он себе и усилием воли заставляет себя проснуться.
Виктор открыл глаза. Ночная тьма уже редела, и он сразу разглядел, что отец тоже лежит на боку с открытыми глазами и смотрит на него.
– Ну вот ты и проснулся. Доброе утро, сынок, – вполголоса произнёс Иосиф Кузьмич. – Спал ты беспокойно, метался, как в горячке. Видно, сны тревожные тебе снились.
– Доброе утро, папа. Твоя правда. Да только я, кажется, из сна в сон всю ночь как дезертир сбежать пытался, – признался Виктор.
– Ну, сейчас-то это я тебя разбудил, – успокоил его отец. – А то стонал ты, будто раненый.
– Да, папа, это сон такой странный мне снился! – воскликнул Виктор, приподнимаясь на локте и садясь лицом к отцу. – Сначала про болото, недаром ты его к ночи помянул, а потом про курган в степи. Будто бы лежит погребённая в кургане древняя мать, которая за жизнь сына душу свою отдала, точно как ты сказал. За ними враги гнались, и она им в руки на смерть отдалась, чтобы дать ему уйти. Кажется, он что-то и вправду натворил. А может быть, мне так кажется оттого, что он жертву своей матери принял, позволил ей за него на мучения и смерть пойти, а сам сбежал. Ведь как жить после этого? Страшно подумать!
Отец тоже приподнялся и сел, пристально вглядываясь в лицо сына.
– Страшно, говоришь? А ты подумай, не бойся. Может, и увидишь, что весь мир на том только и стоит. На жертве матери. И никто её не видит. Все привыкли…
Голос отца прозвучал строго, и глубоко поразила Виктора скрытая в его словах горечь. Иосиф Кузьмич тут же ласково тронул сына за плечо:
– Пойду-ка я, пожалуй, потихоньку, Витя, а то почти уж рассвело.
– А я тебя провожу немного, – вызвался Виктор. – Можно, папа? Короткой дорогой.
– Ну, разве что короткой, – согласился отец.
Светало действительно быстро. Шли поспешно по росистой траве. Молчали. Хотели скрыть друг от друга волнение, но главная мысль у обоих была одна и та же. И уже когда стали прощаться, Виктор обнял отца и прошептал ему на ухо:
– Скажи маме, что я всё время о ней помню. И береги её…
Жертва матери
Виктора привязывают к скамье лицом вверх. Уже в третий раз. Только что он висел вниз головой, а теперь ему вдруг начинает казаться, будто он стоит, привязанный к столбу. Вернее – она. Потому что он – это она. Верёвки туго затянуты и вонзаются ей в грудь. В грудь женщины, вскормившую ребёнка. Сына, который вышел из её чрева и дорог сердцу матери навсегда. Что бы он ни сделал. Сына, за которого она отдала себя в жертву. Сердце её спокойно, ибо оно знает, что теперь он ушёл, он свободен и его уже не настигнет лютая казнь, которую она принимает за него. Она стоит, намертво привязанная к вкопанному в землю столбу под палящими лучами солнца. Красная тьма застилает ей взор. Хотя самих глаз у неё уже нет. Они давно выбиты. И окровавленная плоть, когда-то бывшая её лицом и превращённая в сплошную рану, как будто горит в огне. Она слышит, как гудит земля от дробного перестука копыт. И каждый всадник, который приближается к ней, наносит удар плетью по её лицу и мчится дальше. Сколько их уже промчалась? Сотня? Тысяча? Новые хозяева степи с суеверным страхом чтят духов этих мест и карают разорителей курганов такой смертью. Они поверили, что это она потревожила покой того, кто спит здесь, во чреве земли. Она поменялась