Голем, стараясь хотя бы в последние минуты научить чему-нибудь этих слуг Машиаха, среди которых попадались и такие, которые не знали, в какую сторону следует оттягивать затвор.
– Не ждите, пока вас подстрелят, как куропатку… Выстрелил – откатился!.. Выстрелил три раза – поменял позицию, но только не подставляйте туркам свои задницы, помните, что они тоже умеют стрелять и притом, довольно прилично!
Между тем, солдаты в зеленых мундирах уже прыгали с платформы в песок, скатывались с железнодорожной насыпи и оставались лежать там, ожидая команды. Офицер в феске и сером мундире прыгнул с платформы последним и тоже остался лежать на земле, рассматривая в бинокль позиции.
Подбежавший к Шломо Голем сказал:
– Советую отойти за сарай. Будет жарко.
– Да, – ответил Шломо – Я так и сделаю.
Потом он подумал. Вернее, что-то подумалось в нем само, когда он перебирался в безопасное место. Конец Божественной акции, вот о чем он подумал тогда. Конец Божественной акции, который был опять, как когда-то в незапамятные времена, концом Истории, и значит – концом открытого разговора со Всевышним, – вот что подумал тогда Шломо, глядя на расползающийся над землей паровозный дым.
Выходит, – подумал он, пытаясь покрепче зацепить эту мысль, чтобы она вдруг случайно не ускользнула от него, – выходит, что невинно убитые сегодня были убиты совсем не напрасно и Эринниям придется, пожалуй, возвратиться ни с чем, потому что Небеса судят совсем не по той справедливости, по которой судит весь мир, так что у нас все-таки есть за что проливать свою и чужую кровь, и есть ради чего из последних сил пытаться схватить убегающего Бога за полы Его платья, в смешной, нелепой надежде остановить Его немыслимый бег своими жалкими человеческими силами.
Бегущие за Всевышним – следовало бы назвать любителей этого сомнительного занятия.
Бегущие за своей тенью – следовало бы назвать их, чтобы все понимающие толк в хорошей шутке, смеялись и показывали на них пальцами.
– Ты, кажется, обещал, что Бог пошлет нам подкрепление, – сказал, проползая на свою позицию мимо Шломо, доверчивый Авигдор. Лицо его было в пыли. Шляпа каким-то чудом едва держалась на затылке. Капли пота висели на виске, как женские украшения. – Разве это не ты обещал нам его, Шломо?
– А разве Бог уже забыл про нас?– спросил Шломо, чувствуя, как все яснее становится для него смысл того, что медленно свершалось сейчас вокруг. – С чего ты это взял, Авигдоша?
Немного помедлив, тот спросил:
– Где же тогда ангелы, о которых ты говорил?.. Или нам уже не ждать их больше?
– Слушай меня внимательно, Авигдор, – сказал Шломо, отодвигаясь в тень. – Бог хочет, чтобы мы совершали все своими собственными силами и своим собственным разумением, пока до нас, наконец, не дойдет, что только Богу все возможно, потому что наш Бог живет на дне отчаянья, требуя, чтобы мы выпили его до конца, не ожидая ни поблажки, ни помощи, ни совета. На дне Бездны живет Он, освободивший нас от своего присутствия, чтобы мы попытались хотя бы отдаленно стать такими, каким приходит к нам иногда Он Сам… А теперь иди и если можешь – расскажи это тому, кто захочет усомниться в Божьем милосердии.
Такова была последняя проповедь, которую произнес Шломо Нахельман в тот день, 11-го хешвана 1899 года.
Бессмысленная, нелепая и никого не утешившая проповедь, вряд ли похожая на обещание скорой победы, которую принесут на своих крыльях небесные ангелы, чьи легионы уже замерли, ожидая лишь минуты, когда Всемогущий соизволит дать им приказ о наступлении.
Впрочем, один раз ему и в самом деле вдруг померещился шелест ангельских крыльев, которые если и прилетали, то только затем, чтобы открыть счет потерь, счет утрат, счет погибших, счет неизвестно зачем рожденных и неизвестно зачем сгинувших, счет всех тех, кто попал в этот скорбный список и лег в эту, ни на что больше не годную землю.
Первым убитым в этом списке был вор Борзик, который неудачно высунулся из-за сарая и получил турецкую пулю прямо в глаз. Еще какое-то время он полз по песку, отталкиваясь ногами и зарываясь лицом в песок, но потом задергался, вытянулся и умер.
Вслед за Борзиком пал Михаэль Брянцовер из Кишинева. Пуля попала ему в горло и теперь он лежал, чувствуя с удивлением, как быстро уходит из него жизнь, когда он еще был полон сил, хотя уже не чувствовал своих ног, а клубящийся перед его глазами туман становился все темнее и темнее.
Карла Зонненгофа подстрелили, когда он устраивался со своей винтовкой на втором этаже ближнего дома. Пуля сломала ему челюсть, выбила все зубы и повредила левый глаз, так что все, что он посчитал нужным сделать – это выстрелить себе из винтовки в рот, избавляя себя от мучений, хотя рана его была не смертельной.
Орухий Вигилянский был убит четвертым. Он выпал со второго этажа после того, как несколько турецких пуль попали ему в голову и грудь. И умер сразу, даже не долетев до земли.
Цирюльник Авигдор Луц получил свою пулю, когда залег за сараем и впервые в жизни попробовал стрелять из винтовки. Это занятие ему понравилось, и он скоро опустошил свои карманы, набитые патронами, после чего побежал к еще живому тогда Колинзу Руфу, чтобы разжиться патронами у него, но по дороге был убит пулей, попавшей ему ровнехонько в темечко. В ряду убитых он был пятым.
Шауль Грановицер был убит шестым. Первая пуля попала ему в плечо. Вторая – в ногу. Третья – опять попала в плечо, сломала ключицу и пробила легкое. Четвертая пуля застряла в бедре. Пятая разбила винтовочный приклад, и длинный кусок дерева вошел ему в глаз. Наконец, шестая пуля, словно устыдившись за своих неумелых сестер, умудрилась попасть ему в грудь. Последние слова его были: «Я вернусь». Потом он умер.
Вольдемар Нооски нашел свой конец, пытаясь подобраться ближе к паровозу, и был изрешечен удачной пулеметной очередью, которая сначала оторвала ему руку, а потом превратила его живот в одно кровавое месиво. Он умер, кажется, даже не поняв, что происходит. Место его в списке было седьмое.
Колинз Руф был убит восьмым, напоровшись на пулю, когда бежал, пригнувшись, меняя позицию. Ругаясь от боли, он, тем не менее, сумел развернуть залитый кровью американский флаг и, развернув его, пошел, словно загораживаясь этим флагом от летящих в его сторону пуль, несказанно удивив этим турок, которые даже перестали на какое-то время стрелять. Впрочем, они скоро опомнились и убили его.
Тошибо Мамакати был убит, когда выбежал из укрытия и, размахивая своим мечом и петляя, бросился в сторону залегших турецких солдат. Возможно, он собирался добежать до турецких позиций, чтобы учинить там кровавую бойню,