но турки не стали дожидаться и изрешетили его под свои грубые шутки и смех. Умирая, он просил богиню Аматерасу, чтобы она не пожалела в ее Царстве места для него и его семьи. Он был девятым слугой Машиаха, погибшим в этот день.
Натана Войцеховского пуля достала, когда он прятался в двухэтажном доме и случайно высунулся, не заметив, как его очки вспыхнули под солнцем и сразу же вслед за этим десяток турецких пуль разнесли ему голову.
Голем стрелял из одного места возле угла дома, но был ранен в руку и бедро. Тем не менее он пытался убедить Шломо бежать, пока не поздно, но тот отказался.
– Это бессмысленно, – сказал Голем, глядя как колышется над землей пороховой фиолетовый дым и меняют расположение турецкие солдаты. – Ты же слышишь, Шломо, никто не стреляет, все убиты. А у нас еще есть шанс, если мы побежим сейчас.
– Нет, – Шломо передернул затвор. – Я останусь тут. Бог хочет моей смерти, иначе бы Он не оставил меня.
– Бог не хочет ничьей смерти, – возразил Голем, следя за передвижением противника. Потом он стал медленно отползать назад. – Подумай сам, кому нужен Бог, который хочет твоей смерти?
В ответ Шломо Нахельман негромко усмехнулся.
– Самое время затеять теологический диспут, – сказал он и выстрелил. В ответ прозвучало сразу несколько выстрелов, после чего Шломо повернул голову в сторону Голема и сказал:
– Беги через дом, там есть выход во двор.
– Ладно, – сказал Голем, не трогаясь с места.
– Прощай, – Шломо не повернул головы. Затем он перезарядил винтовку и снова нажал на спусковой крючок.
– Подумай еще, – повторил Голем.
– Беги, беги. Я прикрою.
– Шломо…
– Да беги же, – закричал тот, вновь спуская курок и чувствуя, что правое ухо его, кажется, уже ничего не слышит.
Когда он скосил глаза туда, где только что был Голем, там уже никого не было.
– Чертов ублюдок, – пробормотал Шломо, чувствуя кислый запах порохового дыма.
Потом он перекатился в сторону и обнаружил, что у него кончились патроны. Он еще раз обшарил все карманы и выругался.
Между тем, выстрелы стали реже, а затем они прекратились совсем. И Шломо Нахельман понял, что пришло его время умирать. Перебирая руками песок, он прочел короткую молитву, в которой говорилось, что молящийся вручает себя Всевышнему и готов принять со смирением все, что пошлет ему Небо. Затем он вышел из-за сарая с винтовкой в руке, желая умереть так, как умирает солдат, то есть в бою и с оружием в руках. Но судьбе было угодно распорядиться иначе.
Стоило ему выйти из-за угла, как он услышал голос Йегуды Мочульского, который кричал: «Это он! Это он! Не стреляйте!»
Не обращая ни на что внимания, он подумал вдруг, что следовало бы поблагодарить всех тех, кто навсегда лег сегодня на этот песок и к кому он намеревался сейчас присоединиться.
И вот он шел на виду у турецких солдат, от одного еще теплого тела к другому, от одной смерти к другой, от одного имени к другому, чтобы потом почувствовать какую-то странную умиротворенность, словно все, что он должен был сделать, уже подошло к концу, и ему теперь оставалось совсем немного, совсем ничего, вот только он не знал еще, что же именно.
Потом до него донеслись команды, которые отдавал офицер. Солдаты поднялись с земли, и Шломо увидел двигавшуюся к деревне, прямо на него, цепь турецких стрелков, которые еще не знали, что бой давно окончен.
Два солдата бежали прямо на него и что-то кричали. Он никак не мог разобрать – что именно, и лишь когда они оказались совсем рядом, понял, что они требуют от него сдаться, а он все медлил и медлил, не бросая винтовку и не поднимая рук, пока, наконец, слева на него вдруг ни обрушился удар приклада, который опрокинул его на колени. Он почувствовал, что на него наваливается огромная туша турецкого солдата, выкручивая руки, лишая его воздуха и грозя сломать шею. Потом он ткнулся лицом в песок и понял, что сейчас задохнется.
Схвативший его солдат что-то кричал, вдавливая его лицо в песок, а он уже плыл по этому черному океану и Всемогущий смеялся над ним. Что же еще мог Он делать, как ни смеяться над тем, кого так ловко одурачил в этой игре, в которой не было правил, или, вернее, в той игре, правила которой знал один только Всемогущий.
Потом он почувствовал сильный удар под ребра, еще один удар по затылку и потерял сознание.
Божественная акция завершилась.
…Случись так, что Шломо Нахельману захотелось бы вдруг узнать, сколько времени заняла сегодняшняя история, то он узнал бы, что с начала Божественной акции и до ее завершения прошло ровно два часа и двадцать три минуты.
83. Третий въезд в Иерусалим
Если бы на следующий день после ареста Шломо Нахельман смог бы купить в ларьке на Кинг Джордж любую газету, то он узнал бы из новостей, напечатанных на первых полосах всех местных газет, о доблестном подвиге турецких солдат, уничтоживших вблизи города давно уже тревожившую власти и полицию банду Аль-Амина, нападавшую на одиноких путников, почтовые экипажи и даже на поезда, курсировавшие между Яффо и Иерусалимом. Он узнал бы из этих газет, что бандиты были рассеяны метким ружейным и пулеметным огнем и убиты, так что благодарные граждане Иерусалима и его окрестностей могли теперь спокойно передвигаться там, где им требовалось, не опасаясь за свою жизнь и кошелек.
Конечно, если бы Шломо прочитал эти новости, он бы немедленно догадался, о какой банде рассказывают сегодняшние газеты. Но теперь, прижавшись спиной к холодной стене тюремной камеры, он думал только о том, как бы ему не упасть на этот цементный, загаженный пол, прямо под ноги своих соседей, тоже едва державшихся на ногах или нашедших себе местечко где-нибудь на нарах, что позволяло им хоть на короткое время присесть и дать отдохнуть отказывающим ногам.
Но Шломо не знал не только это. Он не знал и о том, что ускользнувший от солдат, истекающий кровью Теодор Триске чудом добрался незамеченным до дома Шломо, чтобы предупредить Рахель и Арью, и убедить их немедленно, не задерживаясь ни на минуту, бежать куда глаза глядят или, в крайнем случае, переждать где-нибудь в надежном месте до тех пор, пока все ни уляжется, и они смогут вернуться назад. При этом Триске достал из-за пазухи целую кучу денег и не успокоился до тех пор, пока Арья, скрипя зубами, ни принял их, обещая вернуть при первой же возможности. «Обо мне не беспокойтесь», – сказал он, пожимая руку Арье и посылая Рахель воздушный поцелуй. Спустя какое-то время Теодора Триске можно было видеть стучащим в окно одноэтажного дома по улице царя Давида,