предельные крайности соседствовали: самая древняя и самая молодая из крупных цивилизаций, две силы, каждая из которых претендовала на первенство в собственном регионе мира, – претензия, от которой Китай не отказывался даже в десятилетия своего глубочайшего упадка. В Тихоокеанском пространстве XIX века никогда не существовало одностороннего политического господства, как это было в случае с Индийским океаном, который на определенное время, по сути, представлял собой британские воды. Австралия рано превратилась в непокорную часть Британской империи и ни в коем случае не была исполнительницей воли Лондона. В целом вплоть до 1941 года ни одна иностранная держава не смогла занять главенствующего положения – такого, которое было бы сравнимо с позицией США, достигнутой ими в Тихом океане после Второй мировой войны[386].
Ни об одном морском пространстве взаимодействий, за исключением Средиземноморья, историки не знают больше, чем об Атлантике. Объемные тома были написаны об истории Атлантического пространства до Колумба и целые библиотеки – о последующих временах. Начало новой эпохи обозначил 1492 год, и с тех пор никто не сомневался в наличии тесного взаимодействия между Старым и Новым Светом. Но достаточно рано предметом споров стали движущие силы этих взаимных влияний, действий и противодействий, а также следствия возникающих взаимосвязей. Уже само европейское слово «открытие» по отношению к Америке вызвало острые споры. В XVIII веке креольские патриоты оспаривали евроцентристскую позицию, распространенную в историографии[387]. В 1893 году Фредерик Джексон Тёрнер предложил собственную интерпретацию североамериканской истории как постепенного продвижения фронтира, поселенческой и цивилизационной границы, то есть того самого рубежа, на котором, с его точки зрения, сформировались специфические «американские» политические и социальные ценности. С тех пор Атлантическое побережье не является уже единственным порогом, у которого лежит предыстория и начинается история США. Еще одна точка зрения появилась благодаря книге «Черные якобинцы» историка и знатока игры в крикет Сирила Лайонела Роберта Джеймса. Уроженец Тринидада, Джеймс обратил внимание широкой общественности на революцию темнокожих рабов на Гаити (1791–1804). После выхода его книги в 1938 году дискурс о жертвах, безраздельно доминировавший в историографии работорговли и рабства в Атлантике, обогатился новыми темами. На сцену выступил живой, пульсирующий мир «черной Атлантики»[388].
Что касается Атлантики, то и ее история как пространства взаимодействий интенсивно изучалась только по отношению к ситуации эпохи раннего Нового времени, так что картина атлантического пространства XIX и XX веков до сих пор вырисовывается не очень отчетливо[389]. В прямоугольнике между обеими Америками, Европой и Африкой проступили уже очертания таких явлений и процессов, как торговля людьми и товарами, насилие и идея свободы, связи революционных событий между собой и с образованием новых колониальных идентичностей. Некоторые национальные истории, например ирландская, обрели новый смысл после погружения в контекст атлантического и имперского пространства: так, история самодостаточного островного народа превратилась в историю пионеров глобализации, хоть и не всегда добровольных[390]. Интеграция разных Атлантик – британской, иберийской и африканской – в одну общую историографию остается непростой задачей. В чем выражаются специфические особенности этих отдельных подсистем Атлантического пространства? Каким образом строятся их взаимодействия друг с другом и как они образуют единое целое?[391] Какова суть этого единства, если Атлантика, как и другие мировые океаны, не в состоянии служить единой природной площадкой, «сценой» истории, по выражению Карла Риттера, – в отличие от относительно однообразного экологического пространства Средиземноморского побережья? Этот и другие вопросы встают снова и снова. Как далеко простирается Атлантическое пространство внутрь континента? Доходит ли оно до Миссисипи, где сразу же начинается область влияния Тихого океана? На примере Семилетней войны, которая в Британской империи получила для американского театра военных действий название Франко-индейской, было показано, насколько тесно связаны между собой события, происходящие в центре Европы и далеко в Северной Америке.
Если исходить из широкого понимания прибрежной полосы, можно оперировать категориями «морское» и «континентальное» пространства. В чем состоит принципиальное различие между «морской», обращенной вовне, и «континентальной», ориентированной вовнутрь, Францией (Нант в сравнении с Лионом) или Испанией (Кадис или Барселона в сравнении с Мадридом)? Можно ли провести различие между открытой миру Новой Англией и ментально замкнутым Средним Западом? Не находится ли Сицилия в свете миграционной истории ближе к Северной Америке, чем к Африке? Не следует ли рассматривать Италию, по крайней мере в период с 1876 по 1914 год, когда 14 миллионов итальянцев переселились в Северную Америку, Аргентину и Бразилию, как часть Атлантического пространства миграции и образования обществ?[392]
В XIX столетии тенденции, охватившие Атлантику, существенно отличались от путей развития Тихоокеанского пространства. Все области Тихого океана переживали интеграционные подвижки; в то же время обе стороны Атлантики двигались в противоположном друг другу направлении, как в реальности, так и в ментальном представлении. Трансатлантическая работорговля, важнейшая форма взаимодействия в Атлантике раннего Нового времени, достигла пика в 1780‑х годах, после чего постепенно пошла на спад, значительно сократившись около 1840 года. После 1810 года потоки рабов двигались большей частью в направлении Бразилии и Кубы; США и британские острова в Карибском море вышли из работорговли[393]. Американский историк Айра Берлин выдвинул тезис о том, что жизненный мир североамериканских рабов существенно сузился уже в середине XVIII века. Прикрепленные к расширявшимся плантациям, они все реже могли поддерживать связи с большим атлантическим миром, который Берлин называет «космополитическим»[394]. Вторым разделяющим фактором стало освобождение от уз европейского господства в Южной Америке: испанская Америка стала независимой от Испании в 1826 году, а Бразилия освободилась от Португалии в 1823‑м (хотя и под патронажем сына португальского короля). В результате былые имперские связи были прерваны. В то же время в доктрине американского президента Джеймса Монро в декабре 1823 года была провозглашена незаинтересованность США в близких отношениях с Европой. Возникнув в конкретных условиях внешнеполитической проблемной ситуации, «Доктрина Монро» стала символом американского разрыва с Атлантикой и новой ориентации США на западную часть континента. Если проследить дальнейшее развитие американо-европейских отношений вплоть до 1890‑х годов, то создается впечатление, что после серьезных расхождений, которые максимально обострились в 1860‑х годах, во время Гражданской войны в США и французской интервенции в Мексику, американцы и европейцы лишь постепенно начали искать пути сближения. Общему впечатлению о том, что в XIX веке пространство Атлантики по сравнению с тесными взаимосвязями революционной эпохи Sattelzeit не особенно сузилось, противоречат разве что колоссальный наплыв эмигрантов после 1870 года и технические инновации средств сообщений.
Континентальные пространства
Крупные континентальные пространства подходят для установления быстрых и интенсивных контактов в меньшей мере, чем моря. В условиях доиндустриальных возможностей транспортной техники