невозделанное пастбище, континентальная орошаемая земля, аллювий с нормальным или полусухим климатом, высокогорье, горы, побережье и малые острова (seaboard civilizations) и мореходные цивилизации[363]. Ранний XIX век был последним периодом в мировой истории, когда естественная среда еще неизбежно влияла на образ жизни общества во многих частях света. В индустриальную эпоху, которая для большинства стран мира наступила не ранее середины XIX века, воздействие на природу стало более значительным, чем в прежние времена. Индустриализация означала постоянный рост возможностей общества в преобразовании природы. Изменение окружающей среды посредством внедрения все более мощных технических средств в сферах транспорта, горного дела и освоения земель стало ярким признаком времени. Это воздействие имело в основном механический характер. Двадцатому веку суждено было стать веком химии и химического воздействия на природу (повышение урожайности путем применения химических удобрений, переработка нефти и каучука, производство синтетических материалов).
c) Пространство как ландшафт – истории восприятия природы[364].
Понятие ландшафта прокладывает путь в область культурной специфики: общества, а точнее, отдельные части обществ отличаются между собой тем, существует ли в них осознанное восприятие окружающей природы или нет, и если существует, то в какой мере оно развито. Поль Сезанн в свое время подметил, что крестьяне «никогда не видели» горной гряды Сент-Виктуар под Экс-ан-Провансом, к которым художник в своем творчестве обращался бесчисленное множество раз[365]. В обобщенном виде это наблюдение сводится к тезису о том, что аграрные общества «наивно» воспринимали окружающую природную среду и работали с ней, но не наслаждались созерцанием ландшафта. Разумеется, было бы антиисторично приписывать тем или иным народам некие имманентные культурные характеристики. Например, не следует утверждать, что существует «типичное» китайское отношение к окружающей среде. Все потенциальные варианты, от безоглядной эксплуатации и разрушения природы до заботливого отношения к природным ресурсам, тонкой ландшафтной поэзии и пейзажной живописи были возможны и реально существовали в Китае в определенные времена и в определенных социальных контекстах[366]. В связи с исследованием пространства как ландшафта с наднациональной точки зрения интересны, прежде всего, процессы трансфера, подобные таким, как восприятие азиатской садовой эстетики в Европе или экспорт определенных ландшафтных идеалов европейскими переселенцами при освоении колониальных территорий[367]. Практика «прочтения» ландшафтов имеет в такой же степени свою историю, как и мнение о том, что именно представляет опасность для природы и что следует считать разрушением природной среды.
d) Пространство как регион – истории локальных идентичностей.
По отношению к каждому пространству центральным становится вопрос о факторах, которые формируют это пространство как целое и позволяют судить о его связях с другими пространственными единицами. С точки зрения глобальной истории регионы являются пространствами взаимодействия и формируются на основе таких факторов, как движение транспорта, миграция, коммуникация, торговля, в зависимости от степени их плотности. Но такое глобальное видение должно учитывать и представление о регионах как о малых, субнациональных единицах. Все-таки в исторической действительности процессы взаимодействия даже на больших расстояниях, как правило, реализовывались в виде контактов между отдельными областями, а не между целыми национальными государствами. Сети связей протягиваются между регионами. Один регион высылает мигрантов, другой их принимает; в одном регионе добывают природные ископаемые, а другой регион, где-то на далеком континенте, является местом их потребления или переработки. Экономическим центром Британской империи была не «Великобритания», а конкретно Лондон с Южной Англией[368]. Исторические сравнения также более целесообразны и, как правило, убедительны, только когда они проводятся между конкретными регионами. Совершенно разные результаты даст прямое сравнение всей Великобритании с Китаем в целом – и противопоставление областей Средней и Южной Англии с регионами Шанхая и Нанкина, где в XIX веке экономическая динамика уже имела многовековую историю[369]. Не всегда, однако, легко и просто установить, в чем состоит специфика региона и на чем строится его единство. Пример – Галиция на востоке Центральной Европы. В XIX веке этот самобытный, по общему признанию, регион объединял на относительно небольшой территории представителей многочисленных наций, языков и вероисповеданий. При этом как раз не единство, а контрасты в структуре населения служили формирующим фактором регионального пространства, которое выполняло связующие функции между издревле глубоко разобщенными группами[370]. Существует множество примеров подобных промежуточных зон, регионов, отличающихся высокой степенью неоднозначности и нестабильности.
e) Пространство как сфера контактов – истории взаимодействий.
Пространства взаимодействий суть сферы, в которых многочисленные и различные по типу цивилизации соприкасаются друг с другом в течение длительного времени и где в результате их взаимоотношений, даже невзирая на возможную напряженность или противоречивость этих контактов, снова и снова возникают новообразования гибридного свойства. До технического подъема в области авиасообщений усилению процессов взаимодействий и мультикультурного разнообразия способствовало мореплавание. Соответственно, моря стали излюбленным пространством исследователей глобальной истории[371]. В большинстве случаев они обращаются к изучению эпохи раннего Нового времени. Картина взаимодействий XIX века предстает до сих пор менее отчетливо.
Средиземное море и Индийский океан
Прототипом истории взаимодействий на морском пространстве являются Средиземное море и «средиземноморский мир». В этом заслуга французского историка Фернана Броделя и его ставшей теперь классикой труда «Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II», впервые опубликованного в 1949 году[372]. Средиземноморское пространство примечательно тем, что многие столетия подряд в нем уживалась ситуация «мелкой дефрагментации со стремлением к контролю над путями сообщений»[373] – несмотря на постоянную смену доминирующих сил: за римским господством последовало арабское, затем итало-христианское и османское. В XIX столетии в Средиземноморье наблюдаются противоречивые пути развития. С одной стороны, в эту эпоху оно переживало беспримерное морское присутствие Севера, представленного Францией с ее средиземноморским побережьем и колониальными интересами в северной Африке, Россией с восстановленным после Крымской войны Черноморским флотом и прежде всего Великобританией, которая оккупировала важнейшие стратегические пункты от Гибралтара до Мальты, Египта и Кипра. В то же самое время из поля зрения исчезло долгое время бывшее влиятельным османское морское владычество, а также алжирское пиратство. С другой стороны, весь Средиземноморский регион, включающий Балканы и французский, британский и итальянский колониальный юг, деградировал до экономической отсталости, усугубляющейся по сравнению с индустриальным развитием стран по другую сторону Альп. В целом античные связи с Черноморьем, налаженные еще в средневековые времена генуэзскими торговцами, укрепились; Одесса превратилась в портовый город с широким спектром влияния; Суэцкий канал, открытый в 1869 году, превратил Средиземное море в важнейшую морскую транспортную артерию мира[374]. Можно ли говорить о наличии единой средиземноморской культуры, в частности культуры «чести», основанной на некой фундаментальной культурной близости удаленных друг от друга местностей и существующей вопреки противостоянию между исламом и христианством, представленным как