вешая ее на плечо. – Мы ведь договаривались никого не пугать… Где они? Ты их видел?
Вместо ответа Колинз рассмеялся так, словно дело шло всего лишь о какой-то дождливой, располагающей к мыслям о зонте, погоде. Потом он сказал:
– Не стоит туда ходить.
– Что такое? – Шломо все еще не понимал, что происходит, и одновременно чувствовал, как с последними остатками радости Всевышний навсегда покидает его.
«Словно вода из треснувшего вдруг сосуда», – подумал он, чувствуя боль, обиду и не понимая, что он опять сделал не так.
– Да, что это с вами, черт возьми? – закричал он, тряся Колинза за плечо. – Где они, наконец, черт возьми!?
– Там, – Колинз махнул рукой куда-то в сторону. – На втором этаже.
– Иди к Голему, и ждите меня – сказал Шломо, прежде чем переступить порог. – Я сейчас вернусь.
Потом он медленно ступил в темный дверной проем и исчез. Почти сразу же после этого из дома выскочили Шауль Грановицер и Борзик, которые побежали вместе с Колинзом в сторону прячущихся за стеной сарая Голема и Зонненгофа.
– Что там у вас, – спросил Голем, когда они завернули за угол сарая.
– Ничего, – Шауль Грановицер пожал плечами. – А что у нас может быть?
В этот момент со стороны двух соседних домов тоже раздался шум, звон разбитого стекла, а затем несколько следующих друг за другом громких выстрелов.
– Чертовы идиоты, – сказал Голем. – Чертовые недоделанные кретины. Зачем вы стреляли, ублюдки?
– А зачем они наставили на нас свои ружья? – спросил Грановицер, выставив перед собой руку, как будто он стрелял, изображая указательным пальцем ствол пистолета. – Лично я, например, не желаю, чтобы в меня целились из ружья, пусть это будут даже очень хорошие люди.
– И я тоже, – поддержал его Колинз Руф.
Зонненгоф негромко засмеялся.
– Чертовы ублюдки, – повторил Голем. – Посмотрю, как вы объясните это Йешуа-Эммануэлю.
– Смотри, лучше, сколько денег, – сказал Борзик, тряся перед остальными пачкой зеленоватых банкнот. – Мне кажется, если говорить о Благой вести, то она уже коснулась нас, во всяком случае, некоторых.
Следовало признать, что иногда Борзик был на редкость остроумен.
– Ни хрена себе, – присвистнул, глядя на деньги, Грановицер. – Это когда же ты успел?
– Дурное дело не хитрое, – Борзик помахал пачкой.
– Дай сюда, – сказал Голем, вырывая у него из рук деньги. – Кто тебе сказал, что мы здесь для того, чтобы грабить?
– Ты можешь думать, что хочешь, но они начали первыми, – Борзик оглянулся на дом и показал ему кулак, как будто сам этот дом был виноват в том, что стряслось. – Я только сказал хозяину про благую весть, как тот снял со стены свое ружье, да так резво, что я едва успел нажать на спуск. Еще немного и он бы меня застрелил.
– Между прочим, они даже не успели выстрелить, – сказал Голем. – Все выстрелы, которые я слышал – ваши.
– А ты бы что делал? – Борзик не отрывал глаз от денег. – Сидел бы и ждал, пока они всех перестреляют?.. Нет уж, спасибо.
– Верно, – сказал Грановицер, опускаясь на песок. – Если б мы не засуетились, они бы перестреляли нас всех, как мух. Видит Бог, перестреляли бы.
Руки его дрожали.
– Чертова жизнь, – мотнул головой Голем – Я еще утром знал, что не надо было начинать это сегодня… Сколько там?
– А-а-а, – Грановицер махнул рукой.
– Понятно, – Голем невесело усмехнулся, продолжая глядеть на дверной проем ближнего дома, куда вошел и откуда уже должен был бы появиться Йешуа-Эммануэль.
Но вместо Эммануэля стали подходить те, кто занимался двумя дальними домами, – сначала Михаэль Брянцовер, Вольдемар Нооски и Натан Войцеховский, а потом остальные, – Тошибо, Орухий и Авигдор.
Подошедшие, как машинально отметил Голем, вполголоса болтали и негромко смеялись, и все это выглядело так, словно они только что вышли на прогулку, уверяя этим всех, и в том числе – самих себя, что ничего особенного не было ни в этих криках, ни в этом грохоте, ни даже в этих выстрелах, после которых жизнь должна была вновь потечь так же понятно и гладко, как и прежде.
На вопрос Голема, кто начал стрельбу, Вольдемар Нооске ответил, что если бы они не успели первыми, их бы перестреляли, как уток.
На вопрос, нельзя ли было все-таки с ними договориться, Орухий Вигилянский только засмеялся и махнул рукой. Вслед за ним засмеялись и остальные.
На вопрос, сколько людей было убито, Михаэль Брянцовер вздохнул и сказал «да уж чего там, почитай все».
Наконец, на вопрос, были ли там дети и женщины, Авигдор-цирюльник сказал, пожав плечами, «да ведь разве разберешь в такой темнотище-то».
Потом разговор как-то сразу затих и Голем увидел, как из дома показался Шломо Нахельман. Он был бледен и шел спотыкаясь. Пройдя несколько шагов, он вдруг остановился, затем быстро отвернулся и присел. Его вырвало.
– Господи, Боже, – сказал Голем. – Да что же это?
Доставая платок, он побежал к стоявшему на коленях Шломо.
Тот встал. Снова согнулся. Потом опять опустился на колени. Его рвало. Конвульсии сотрясали его тело.
Голем дал ему платок и потрепал по плечу.
– Черт возьми, Шломо, – сказал он, дотрагиваясь до его плеча. – Зачем тебя туда понесло?
Он снял с пояса фляжку с водой и протянул ее Нахельману.
Тот пробормотал что-то вроде благодарности и, пополоскав рот, вернул флягу Голему. Голова его теперь откинулась назад.
Потом вытер глаза, высморкался и сказал:
– Зачем? Зачем? Зачем?
– Ничего, ничего, – сказал Голем. – Ничего. Это бывает. Не обращай внимания.
Какая-то, еще неясная перемена произошла с ним за последние полчаса. Как будто Небеса вдруг переложили на его плечи всю ту ответственность, которая прежде была только на плечах Шломо, и он пытался теперь изо всех сил приноровиться к этому новому положению, чтобы никого не обидеть и не задеть.
– Мы убили ни в чем не виноватых, – продолжал между тем Шломо хриплым, срывающимся голосом. – Зачем? Зачем? Зачем?
– Ну, будет, будет, – Голем помог ему подняться и придерживал его, чтобы тот не упал. – Пошли, пошли…
– Зачем? Зачем? – продолжал твердить Шломо, едва передвигая ноги. – Разве мы этого хотели?
– Это война, Шломо, – Голем подыскивал нужные слова. – А на войне все случается на самом деле. По-настоящему. Кровь. Грязь. Предательство. Боль. Смерть.
– Да, – кивнул Шломо. – Я понимаю. Легче всего свалить все на войну. Но тогда объясни мне, зачем же было убивать этих невинных?.. Ты видел? Видел?
Плечи его снова затряслись.
– Это война, – повторил Голем, с отвращением слыша свой голос. – Это война, Шломо. А на войне, как известно, виноваты все без исключений.
– Неправда, неправда, – сказал Шломо, вновь останавливаясь и вытирая платком лоб и глаза. – Мы пришли сюда не за этим! Или ты забыл? Подумай, как я теперь буду смотреть им в глаза?
Потом он снова заплакал. Голем видел, как текут его слезы, оставляя светлые следы на грязных щеках и не знал, что следует делать. Затем он сказал, чувствуя, что может сделать свой голос властным, жестким или холодным – таким, который