еще было трудно.
И все же история началась.
Правда, она началась уже без прежней радости, которая захватила и не отпускала его с самого утра, а теперь вдруг испарилась, словно это не она переполняла его всего лишь каких-нибудь десять минут назад, обещая вечную радость и исполнение всех желаний.
Потом он услышал смех.
Далекий, хриплый, холодный.
Чужой.
Не знающий ни пощады, ни снисхождения.
Смех, дающий понять, что что-то важное свершается сейчас прямо здесь, на виду у всех. И несмотря на то, что никто, похоже, ничего не замечал, это «что-то» заставило его на мгновение похолодеть. Потом, пересилив свой страх, Шломо махнул рукой в сторону двухэтажного дома:
– Четверо сюда, по трое – туда. Если не будут открывать, ломайте двери, бейте стекла, поджигайте мусор. С Богом.
Собственный голос показался ему совершенно чужим, – бесцветным, далеким, мертвым. Словно все, что происходило сейчас – происходило на сцене, на которую каждый выходил, чтобы прочитать свою роль, а потом отправиться домой, к настоящей, невыдуманной жизни.
Впрочем, много раз повторенное, отрывистое и негромкое «с Богом», вернуло его к действительности.
Потом наступающие, пригибаясь, словно они опасались обстрела, побежали к домам. Нетрудно было угадать, что они кричали сейчас, наученные Шломо Нахельманом и Големом, поднимая пыль и надеясь на свои английские винтовки, которые, конечно, придавали им уверенности и солидности. «Благая весть! Благая весть!» – они стараясь перекричать друг друга, словно тем самым вбивали ту самую благую весть в эту упрямую, неподатливую землю, и в это далекое небо, и в эту дорогу, и в эти каменные стены, – во все то, что не хотело знать ничего про сомнительную и непонятную весть, которая наперекор очевидности не боялась назвать себя «благой».
Хриплый, неправдоподобно близкий, насмешливый и мелкий смех вновь раздался над его головой, над этой никому не нужной деревней, над этой, такой же ненужной обетованной землей, над всем этим ненужным миром, который был уже обречен, доживая под грохот еще невидимых жерновов свои последние мгновения.
История тронулась.
Просыпаясь и оживая, словно старая кляча, вдруг почуявшая запах весны.
Словно подтверждая это, из-за ближайшего дома раздались громкие крики и удары, – там высаживали входную дверь.
– Веселей, ребята, – крикнул Голем. – Поторопись! Поторопись!
– Благая весть! Благая весть! – кричали и те, кто пытался попасть в двухэтажный дом, и те, кто штурмовали остальные два дома, откуда тоже раздавался грохот, крики и звон разбитого стекла.
– Благая весть, – вполголоса повторил Шломо Нахельман, не совсем уверенный в том, что эта самая благая весть имеет хоть какое-нибудь отношение к тому, что он сейчас видел.
Впрочем, другой Благой вести все равно не было.
Дверь, между тем, поддалась и рухнула, подняв облако пыли.
– Вот это дело, – сказал Голем и взял под уздцы осла, на котором все еще сидел Шломо. – Если начнется стрельба, лучше, чтобы тебя не видели.
– С какой стати она начнется? – удивился Шломо, давая увести себя за угол разрушенного сарая, откуда, впрочем, ближайший дом был как на ладони.
– Война – вещь непредсказуемая, – вздохнул Голем.
Было видно, что он чувствует себя в происходящем вокруг, как рыба в воде, тогда как сам Шломо был все-таки немного скован, немного не уверен и не всегда знал, что и когда следует сделать и сказать. И все же он чувствовал то, что не чувствовал ни Голем, ни кто-нибудь другой – а именно, как неторопливо сдвинулась и заколыхалась стоячая вода Истории, вдруг ставшая способной обрушить всю свою тяжесть на беззащитную землю, сметая все на своем, истосковавшимся по настоящему делу, пути и не желавшая знать ничего о последствиях свершаемого.
В эту минуту, словно подтверждая слова Голема, в доме раздались один за другим несколько выстрелов. Один, второй, третий, и, наконец, еще один, после которого загрохотали разбитые на втором этаже стекла и подали голос встревоженные ослы.
– Господи, – сказал Шломо, спешившись, наконец, со своего осла и отдав поводья Голему. – Ты слышал? Слышал?.. Что они там делают, эти идиоты?
Словно отвечая ему, в доме прогрохотали еще два или три выстрела.
– Слышал? – повторил Шломо, повернувшись к прислушивающемуся Голему.
– Сейчас, – сказал тот, привязывая осла и закрывая глаза, как будто это могло помочь ему понять, что происходит.
– Что там?
– Ничего, – Голем продолжал стоять с закрытыми глазами, словно ожидал услышать что-то новое. – Стреляли только наши винтовки.
– Господи. И что?
– Ничего. Будем надеяться, что они убили не всех.
– Что? – переспросил Шломо, глядя то на фасад дома, то вновь на Голема. – Что ты сказал?
– Я сказал – надеюсь, что убили не всех, – повторил Голем.
– Да, нет же, – сказал Шломо, разводя руками. – Зачем им было кого-то убивать?
– Не знаю, – ответил Голем
Потом на пороге дома показался Карл Зонненгоф. Он лениво побежал, волоча за собой винтовку, словно это была не винтовка, а обыкновенная палка. Подбежав, сказал, переводя дыхание:
– Не знаю, кто вам сказал, что они мечтают к нам присоединиться. Я этого не заметил.
– Зачем вы стреляли? – сказал Шломо, делая шаг назад, словно боялся услышать в ответ что-то ужасное.
– Кто? Я?.. Я не стрелял, – сказал Зонненгоф, ускользая от ответа. – Это в другом конце дома. Я там не был.
– Слышал, что он говорит? – сказал Голем. – Они не хотят присоединяться к нам
– Даже не думают, – сказал Зонненгоф, опускаясь на песок.
– Не думают? – переспросил Шломо, забирая у Зонненгофа винтовку и закидывая ее на плечо. – Что значит, не думают?
Смех, висящий над миром, кажется, стал еще громче и насмешливее.
– Вот то и значит, – сказал Зонненгоф. – Кричат, что будут жаловаться самому наместнику.
– Страшно испугали, – сказал Голем, похоже, предчувствуя худшее. – Чертово дурачье. Наместнику. Кто их будет слушать? Им следовало бы сначала пожаловаться Господу Богу на то, что Он сотворил их такими дураками. А нам надо было позаботиться взять с собой немного динамита, чтобы взорвать здесь все к чертовой матери!
– Я пойду, поговорю с ними сам, – сказал Шломо, чувствуя, что все действительно пошло не так, как ожидалось. – Надеюсь, все-таки, что вы никого не убили.
– Наверное, будет лучше, если пойду я, – сказал Голем
– Глупости, – возразил Шломо, чувствуя, как растет в его груди страх и раздражение. – Будет как раз лучше, если ты останешься… Не бойся, я справлюсь.
Сказав это, он побежал, закинув за спину винтовку. Переваливаясь и пригибаясь, как будто пытаясь увернуться от падающего на него с небес смеха.
«Словно египетский индюк, занятый брачным танцем! – не сдержавшись, подумал Голем.
– Черт бы все это подрал, – вполголоса пробормотал Зонненгоф.
У сорванной двери Шломо вдруг остановился, словно раздумывая, стоит ему входить или нет, и в этот самый момент из дома выскочил Колинз Руф, который едва не сбил его с ног.
– Господи, – Шломо отлетел к стене и выронил винтовку. – Да что тут у вас такое?
– Ничего, – сказал Колинз, опираясь спиной о стену, словно он страшно устал. – Ничего особенного.
Залитое потом лицо его было необыкновенно бледным.
– Зачем вы стреляли? – спросил Шломо, поднимая винтовку и вновь