группы, так что часть людей смогла бы добраться на поезде до ничего не подозревающей Яффы, а часть вернулась бы в Иерусалим, нападая на полицию, склады, гарнизон и администрацию, не давая туркам опомниться, и лишь в самом крайнем случае взывать к Небесам, с просьбой прислать им подмогу.
Маленький камешек, скатывающийся со склона горы и превращающийся в грозный грохот обвала, от которого не было спасения, – вот что постоянно мерещилось ему в последнее время и во сне, и наяву.
Маленький камушек, в котором сконцентрировалась не знающая никаких компромиссов Божественная воля.
Конечно, были и недовольные этим планом, например Шауль Грановицер, который считал, что следует не распылять силы, а ударить всей мощью по иерусалимской администрации, разграбить банки и, захватив в Яффо корабль, плыть, взяв курс на французское побережье, где их уже не достанут никакие турки. Но его никто не поддержал…
Он посмотрел на небо, где гасли последние звезды и медленно вдохнул, наполнив легкие прохладным, свежим воздухом уходящей ночи.
Заброшенные развалины старых казарм должны были стать тем местом, с которого начнется видимая история Машиаха. Местом, куда будут позже приходить все те, кто захочет поклониться этим старым камням, помнящим Машиаха еще тогда, когда его не видел никто.
Впрочем, все это пока еще только обещалось, только сулилось, только готовилось где-то впереди, – в том самом будущем, о котором ты знал не больше, чем о жизни на далеких планетах.
– Выступаем через пятнадцать минут, – сказал он, обращаясь к появлявшимся из-за камней теням.
Сам же подумал, продолжая смотреть на небо:
«Какие-то жалкие пятнадцать минут отделяют тебя от начала Истории, чьи жернова, казалось, уже медленно, едва слышно, начали свою ужасную работу, перемалывая все ненужное, неправедное, злое, о чем, конечно, не стоило ни жалеть, ни помнить».
Прислушавшись, пожалуй, можно было даже расслышать скрип этой Мировой Мельницы и шум ее, не знающих сострадания жерновов, без зазрения совести размалывающих все человеческие замыслы, деяния и надежды.
Мельница, которая, к тому же, мало что обещала поначалу хорошего.
Потом он с трудом оторвался от этой картины, медленно возвращаясь к действительности.
Уже можно было различить в сером полумраке лица тех, кто готовился вступить в противоборство с Адом, Мастемой или, в крайнем случае, с Османской империей.
Какая-то яркая, хорошо видная красная звезда мерцала над горизонтом, как будто хотела сообщить ему что-то важное.
Голем забросал костер песком.
Отвязанные ослы толпились, сбившись в кучу, и не понимали, что от них хотят в этот ранний час, когда они привыкли спать. Один из ослов подал голос и тревожно прокричал в это, едва давшее о себе знать, утро. Остальные настороженно подняли уши.
– Тихо, – сказал Голем.
– Тихо, – сказал Шауль Грановицер и стукнул осла по спине.
– Тихо, тихо, – повторил Голем.
– Поторопитесь, поторопитесь, – громко прошептал Шломо Нахельман пробегающим мимо сонным «слугам Машиаха», как назвал их однажды, не то в шутку, не то всерьез, Голем.
Наконец, все заняли свои места.
Шломо поднял руку и подождал, пока стихнет шум.
– Помните, – сказал он негромко, но так, чтобы было слышно всем. – Кто не с нами, тот против нас. А кто не собирает вместе со мной, тот расточает и будет низвергнут во тьму внешнюю. Поддерживайте друг друга и помните, что Всемогущий всегда рядом с теми, кто не забывает Его.
Он и сам, пожалуй, не мог толком вспомнить, откуда пришли к нему эти слова.
– Аминь, – перекрестился Голем. С ним вместе перекрестились Шауль Грановицер, Орухий Вигилянский и бездомный Борзик.
«Господи, прости им, ибо не ведают что творят», – подумал Шломо.
На всякий случай, он еще раз пересчитал построившихся.
Все были на месте. Не было только рыжего Иегуды Мочульского.
– Я ведь говорил, что он сбежит, – сказал Голем, не скрывая злорадства.
– Будем надеяться, что ты окажешься не прав, – Шломо еще раз посмотрел на северо-запад, туда, где к небесам поднималась черная туча дыма. Потом он повернулся к своему маленькому отряду и скомандовал:
– Вперед.
Наверное, в другое время эта картина показалась бы ему забавной: он с Големом и Коллинзом Руфом, каждый на своем осле, и шесть ослов, обремененных тяжестью девяти седоков – так что получалось, что каждый нес по два седока, не считая одного порожнего осла, на котором должен был ехать Йегуда Мочульский. Он наверное удивлялся, что ему позволено бегать налегке, и все потому, что из-за какого-то глупого суеверия никто не захотел на него садиться.
– Если осел окажется без своего хозяина, то его место займет Смерть и каждый, кто на него сядет, умрет, – сказал Авигдор Луц и добавил, пожимая плечами. – Так говорят.
– Надеюсь, что пророки ничего особенного не предсказывали по этому поводу, – усмехнулся Шломо Нахельман, вполголоса обращаясь к Голему. – Ты не в курсе?
– Я в курсе, что они предсказывали, будто Машиах придет на белом коне, который будет больше и ярче, чем Млечный путь, – ответил Голем, неплохо поднаторевший в последнее время в изучении еврейских и христианских апокрифов.
– Ну, это мы как-нибудь переживем, – сказал Йешуа-Эмануэль и засмеялся. Было не слишком понятно, над чем он, собственно говоря, смеется, но Голему показалось, что радость переполняла его и просилась наружу, как мед, переполнивший соты.
До намеченной ими цели было чуть больше полумили. Когда они подошли к ней, то восход было еще далеко, но легкая заря на востоке уже дала о себе знать. Деревня стояла в миле от железной дороги, в разломе известковой горы, которая надежно защищала ее от осенних и зимних ветров. Она была небольшая, всего в три дома, но зато один из них, самый ближний, был двухэтажный. Когда они подошли, в домах, похоже, еще спали. Нахельман остановился и поднял руку, останавливая остальных.
История началась.
Она не требовала ни оваций, ни одобрений, ни прочувственных слов или весомых доказательств, – ничего, что могло бы сделать ее более понятной и более человечной, чем она была на самом деле.
История началась.
Она началась легким стуком ослиных копыт по белому известняку дороги, отражением бледного неба в окнах чужого дома, негромкими переговорами спешившихся людей, привязыванием животных за стеной разрушенного каменного сарая, щелканьем затворов, разглядыванием домов, хрустом песка под ногами и прочими мелочами, на которые обычно никто никогда не обращает большего внимания, но из которых, собственно говоря, и состоит плоть Истории, ее живая, чувствующая, созидающая плоть.
Не слезая с осла и не опуская руки, Шломо продолжал прислушиваться. При этом стоявший рядом Голем, пожалуй, мог поклясться, что он прислушивается не к тому, что творилось снаружи, а к тому, что творилось в его собственном сердце и в его собственной душе. И еще Голем мог поклясться, что то, к чему Шломо прислушивался сейчас, кажется, недвусмысленно давало понять, что что-то явно шло совсем не так, как следовало по плану, но в чем именно заключалось это «не так», сказать пока