поспешно продолжал Виктор. – Я не волнуюсь, не переживаю. Всё происходит как будто бы заранее, в моих страхах и предчувствиях, в моих снах; и вот в них я живой. А наяву – мёртвый. Делаю всё холодно и точно. Но это как будто не я, а кто-то другой, понимаешь? А недавно мне приснилось, будто я убил собаку. Немецкую овчарку. Голыми руками. Накануне, перед заданием. В реке, под тем самым мостом. И мне до сих пор кажется, что я её убил на самом деле. Собаку – на самом деле, а полицаев – во сне…
Отцовские руки обхватили Виктора за плечи, притянули к себе и крепко обняли. Виктор ответил на эти объятия так же крепко. Некоторое время они с отцом лежали в темноте, тесно прижавшись друг к другу, слушая стук сердец. Теперь Виктор чувствовал себя таким живым, каким никогда ещё не был. Но он боялся говорить об этом. Он думал о матери и знал, что сейчас ей полегчало, потому что она слышит, не может не слышать его привета, который он передаёт ей со всей любовью и силой, какую в себе чувствует. И самому ему наконец тоже стало легко.
– Вот мы с тобой про гниль в человеке рассуждали, – сказал вдруг Иосиф Кузьмич тихо. – А от гнили лечит только огонь. Но ведь он же и опаляет. На войне душа горит как свечка. Это уже потом замечаешь, что душа у тебя опалена, как степь в засуху.
– А огонь у тебя, батя, есть? – спросил Виктор так решительно, что отец невольно встревожился, но он тут же поспешил пояснить: – Понятное дело, огонь – это значит правда. Но я тебя про спички спрашиваю. Лежу вот и думаю: лучше уж я сам признаюсь, чем ты от чужих людей услышишь. В общем, давай закурим, что ли?
Иосиф Кузьмич несколько мгновений лежал неподвижно, а потом тихо рассмеялся:
– Ай, Витька! Ну что с тобой делать? Огонь, говоришь? Ладно, давай, чего уж теперь! Я же так и знал…
В эту ночь Виктор чувствовал себя рядом с отцом как молодой солдат со старым солдатом и ждал его рассказов о войне. О Первой мировой, о японской. Когда Виктор был маленьким, отец рассказывал ему довольно много фронтовых историй. В детстве Виктор слышал от него и про психическую атаку, и про веселящие газы. Многое было тогда непонятно детскому уму, многое и вовсе выходило за пределы человеческого понимания. Страшно было узнать, что на войне тысячи, десятки тысяч солдат умирали не от пуль и не от ран, а от невидимой глазу отравы, рассеянной в воздухе, и прежде, чем убить, она сводила с ума, погружала в какой-то искажённый мир, брала в плен дикого бреда и душила смехом, пока человек не задыхался. А другие десятки тысяч сходили с ума бесповоротно, и хоть большинство из них были целы и почти невредимы, время для них останавливалось, и жизнь текла мимо них, потерянных для неё навсегда. Никогда прежде солдат на войне не был так беспомощен, никогда люди не применяли против людей такого подлого, коварного оружия. Виктор был ещё ребёнком, когда его до глубины души потряс этот ужас. Ужас империалистической бойни, мировой мясорубки. Его отец прошёл через неё, испытал на себе. И сейчас Виктору хотелось снова услышать его рассказы о том времени. Но Иосиф Кузьмич не был настроен на воспоминания о своём военном прошлом. И когда сын спросил его о самом страшном, что он пережил в своей жизни, старый солдат ответил неожиданно.
– Самое страшное было, когда я мальцом в болото провалился, – ни на миг не задумываясь, произнёс он вполголоса. – Когда мы с сестрёнкой за клюквой ходили, а я решил дорогу срезать. Чуть не утоп я тогда. Да я тебе не рассказывал разве?
– Рассказывал, – отозвался несколько смутившийся Виктор.
– «Рассказывал»! Да где тебе понять, какая это жуть – когда земля тебя всасывает и проглотить готова? – в сердцах воскликнул Иосиф Кузьмич. – Ты же не представляешь даже, что такое болото, никогда в глаза его не видел. А у нас в Белоруссии знаешь их сколько? Болото – это гнилая земля, она и пахнет гнилью, хлюпает, качается, пузыри пускает, ухает и стонет. И жрёт всё, что в плен к ней попадает. А всё оттого вышло, что я спешил. На серьёзном болоте шаг с тропы в сторону – это верная смерть. Я по пояс увяз, а всё-таки выбрался. Как я тропу снова нащупал, не знаю. Будто кто меня на неё вытолкнул из топи!
– Ты так мне это рассказывал, что мне однажды даже во сне твоё болото привиделось, – признался Виктор. – И я в болоте том тонул, точно как ты в твоём рассказе. Правда страшно. Хорошо, что наяву я болот никогда не видел, что здесь их нет.
– А вот это ты зря! – возразил Иосиф Кузьмич. – Болото для партизан – это защита, оно им – мать родная. Пока полицаям и карателям тропу через него никто не выдаст. Было бы тут болото, у меня бы за вас так сердце не болело.
Уснули за полночь. И то, о чём они говорили с отцом, причудливо переплелось в эту ночь в снах Виктора.
Сначала приснилось Виктору, будто командир Яковенко послал его в город на задание.
– Иди, Витя, живее, и что бы ни было – не оборачивайся! – говорит командир и обнимает его, будто прощается. А потом ещё и рукой машет, точь-в-точь как мама, и Виктору так странно видеть Яковенко, повторяющего её жесты. Можно подумать, что это мама притворилась командиром отряда. Вот Виктор идёт, как ему велено, а по спине у него отчего-то холодок пробегает, и земля под ногами подрагивает, покачивается, и идти ему нелегко, потому что с каждым шагом он проваливается и увязает всё глубже: по щиколотку, по колено, и вот уже выше, выше! Жижа под ним ухает, охает, стонет, пускает пузыри. Виктор смотрит вниз, себе под ноги, и в чёрной массе ила начинают проявляться лица, множество мужских лиц, и на них – странные гримасы то ли смеха, то ли смертного ужаса. Виктор видит, что это лица солдат, и они уже не живые. Смотреть на них страшно, потому что они всё отчётливее отделяются от болотной массы и начинают окружать его со всех сторон так плотно, что Виктору уже кажется, будто он один из них, и ужас поднимается у него по спине, а живот сотрясается от хохота, как эта чёрная топь под ногами. Они встают