Но и без их помощи меня на лестнице мог схватить за рукав лысый дядечка, запомнившийся старшеклассником и не потерявший оптимизма, несмотря на то что живет в двухкомнатной квартирке вместе с женой, дочерью, зятем и двумя внуками.
Это было единственное место, рождавшее во мне беспокойство. Все остальное меня не касалось. Я вставала в одно и то же время, завтракала под немецкие теленовости, прощалась с мужем, если он проснулся, шла на работу. Ездила на своем «фольксвагене» за обычными продуктами в «Азбуку вкуса» и «Седьмой континент», а за биологическими, которые здесь назывались органическими и стоили в два раза дороже, чем у нас, – на Рублевское шоссе. Иногда мы ходили в ресторан, иногда в кино, иногда выезжали в какой-нибудь подмосковный дом отдыха. Оставалось два года. Мы планировали вернуться в Германию, когда дочь окончит здесь школу.
Время бежало, вот опять глинтвейн на рождественском базаре в Берлине, вот опять немецкая Пасха в Москве с берлинскими фарфоровыми яйцами, и зайчиками, и листочками на березовых ветках, заблаговременно поставленных в вазу.
Мне хватало мужа, дочери, родителей, перезваниваний с сыном и берлинскими друзьями. Связь с московскими одноклассниками и однокурсниками давно прервалась. Российские сослуживцы были моложе, чем я, считали мою зарплату слишком высокой для немки только по паспорту и, мысленно чертыхаясь, ездили по провинции вместо меня, чтобы подработать хотя бы на командировочных.
И зачем я тогда остановилась возле школы?
Я только что прошла пограничный пункт российско-германской границы – калитку и будку охранника, возвращаясь из магазина «Копейка», куда забежала после работы купить растительного масла. В легких сумерках на дорожке, ведущей к школе, стояли подростки, среди которых я заметила свою дочь. Я собиралась просто помахать рукой, но тут от компании отделилась с явным намерением направиться ко мне худенькая девушка. Показалось. Совсем не девушка, а существо женского рода лет сорока пяти из соседнего подъезда. Русская. Еще можно было сделать вид, что я ее не заметила. Но в такой прохладный апрельский, по-летнему ясный вечер совсем не хотелось убыстрять шаг, и я позволила себя догнать.
– Ах, здравствуйте! Наши дочери в одном классе! Как замечательно! А вы говорите со своей по-русски? Нет? Зря, очень зря. Это так важно! Я сейчас спросила ребят. Почти никто не хочет учить русский язык. Берут французский в качестве второго. Как родители не понимают, что упускают уникальную возможность? И зимой даже не ходят на лыжах. Это преступление! Боже мой! Ведь рядом лес, снег! Это обязанность школы! В следующем году обязательно куплю лыжи. В этом не успела из-за переезда. Зимой будем всей семьей… А вы ходите на лыжах?
Такая у нее была манера разговаривать. Восторг, ужас, вскрики, стоны. Захихикала, когда нас обогнала парочка: толстый немец и высокая рыжая девица в черных лакированных сапогах. Еще помню, как перед нами бежал белый голубь. Благородный, совсем не похожий на своих глупых серых собратьев. И моя спутница умилилась и испугалась, что он пропадет. «Наверное, где-то разрушили голубятню!»
Первый раз я ее увидела за несколько месяцев до этого, перед прошлым Рождеством. Маленькая, остроносая. Полное отсутствие косметики, косматые пряди, болтающиеся по плечам, куртка с искусственным мехом и оживленное выражение лица. Я была уверена, что она немка. Ее муж, бодрый, но какой-то пришибленный человек с сероватым лицом, сероватыми волосами и слегка сумасшедшими глазами за стеклами очков, выносил, как и все, мусор в контейнер на улице перед выездом на работу. Стопроцентный немец. Квартира у них была трехкомнатная, на дешевом первом этаже.
Однажды я оказалась на улице позади них и услышала, как муж по-русски попросил жену отвезти его брюки в Химки, на что та терпеливо отвечала: «В химчистку! Хим-чист-ку! От-нес-ти!» Значит, все-таки русская, да еще не удосужившаяся учить немецкий. Бедный муж.
Позднее я не поверила своим ушам, когда она в школьном коридоре болтала на чистейшем немецком с учительницей. А зачем тогда русский с мужем?
И вот апрельским вечером мы шли с ней мимо клумб с проклюнувшимися тюльпанами, мимо немки, выгуливавшей черного кота на поводке, мимо детских велосипедов, мирно собравшихся ночевать у подъездов, мимо двух охранников, переписывающих эти велосипеды в блокноты с целью, навсегда оставшейся мне непонятной. Поздоровавшись с нами, охранники продолжали переговариваться между собой на почти чистом мате. Моя спутница, только что восхищавшаяся никогда ею не виденными, но прекрасными Саянами, куда не решились везти школьников немецкие учителя («Постановили ехать в Финляндию, как будто туда потом в любое время из Германии нельзя съездить!»), схватила меня за руку.
– Как они могут?! Какая гадость! Может, они нас приняли за немок и думают, что мы не понимаем? Ведь раньше такого не было! Правда? Мерзость!
Тут бы мне испугаться ее экзальтированности и распрощаться вежливо и окончательно. Но нет, черт попутал. Языковая тема потом всплывала снова и снова. К примеру, в ЦУМе, где на эскалаторе за нами два человека в кашемировых пальто с большими оранжевыми пакетами перебрасывались комьями словесной грязи не хуже наших охранников.
Да, такого раньше не было. Но было что-то другое, и похлеще. Надо жить своей, то есть настоящей, жизнью и не впускать в себя остальное. Зачем переживать за чужое. Так я ей в ЦУМе и сказала, и она посмотрела на меня с ужасом. Идея поехать в ЦУМ была моей и родилась, признаюсь, из нехорошего желания подставить раздражавшую меня Иру. Я прекрасно знала, что ЦУМ ей не по карману и что она растеряется в этом блестящем холодном мире дорогого изобилия.
Но тогда, перед ее подъездом в немецком городке, я утешила ее коротко и формально, и она успокоилась, по-немецки протянула мне руку, назвалась Ирой и навязала мне свой телефонный номер. Мне ничего не оставалось, как дать ей свой.
Конечно, она объявилась уже на следующий день. А я ее номер забыла еще в лифте.
Так начались наши странные отношения. Бедная Ира наверняка считала их дружбой. Сначала мы играли в догонялки и прятки. Она догоняла и искала, я убегала и пряталась. Звоня по телефону, Ира следовала нерусской привычке представляться, и предупрежденные сослуживцы и домочадцы врали, будто я вышла или стою под душем. На улице я прикрывалась псевдорассеянным видом, чтобы ускользнуть от Иры в подъезд или машину.
Но в конце концов я снимала трубку, останавливалась, поджидая ее, ходила к ней в гости, приглашала к себе. И не от слабости или из вежливости, а от внутренней потребности, которая мне самой была непонятна. Муж, долго недоумевавший, почему я мучаю себя и издеваюсь