мне приглашения, не могли ко мне приезжать и рисковали из-за меня работой. Отца так и отправили на пенсию.
А нервозное счастье бесплатных телефонных разговоров с мамой в какой-нибудь арке на Штраусбергерплац, где бог не давал провалиться монетке в автомате! Весть о чуде мгновенно разносилась по советской колонии. Рассказывали, что можно также удерживать монетку за приклеенную ниточку. Не знаю, не пробовала.
Было тяжело, неспокойно. Язык знала плохо, немцев не любила. Увидев Потсдам почти в развалинах, ужаснулась: у нас-то Эрмитаж, Пушкинский, все блестит, все отреставрировано. Свекор ядовито заметил: «А у вас, я слышал, по-прежнему есть… Как они называются? Квартиры с несколькими… хозяевами? Семьями?» Для коммуналок в немецком языке не было слова. Я: «Зато у нас нет печек». Он: «Зато у вас коровье вымя вместо мяса». Замычал и изобразил руками грудь, чтобы было понятнее. Это ему сын рассказал, как в московской столовой преждевременно обрадовался шницелю на скудном прилавке. Я расплакалась.
Муж работал в банке на маленькой должности. Не повышали за «участие во фракции» в гэдээровской партийной организации в московском вузе. Я писала диссертацию в бессмысленном НИИ, придумывая презрение к себе и своей несчастной родине в каждом перешептывании коллег. Денег не хватало. Для поездок в Москву сдавала в комиссионный то ленинградский кобальтовый фарфор, то советский масляный радиатор. И все рвалась, рвалась. «В Москву! В Москву!»
Девяностый, девяносто первый. У нас – объединение. Там – крушение. У меня маленький сын на руках, муж вот-вот работу потеряет, в телефонной трубке мама плачет: талоны ввели, три часа за хлебом стояла.
И вдруг все переменилось. Для многих в Восточной Германии и тем более в России девяностые годы – развалины, пепелище, а для моей семьи – крепкий фундамент, неуклонно вырастающий невиданными ранее стенами-сэндвичами и пластиковыми окнами. Мужа сразу полюбило западное начальство. Я устроилась в фирму, продававшую в Россию строительную технику. Родилась дочь. Новые квартиры, новые машины.
Страдание испарилось. Немецкий незаметно овладел мозгом. Я перестала мучить детей Пушкиным в оригинале. Захотят, потом сами прочитают. Родителей попросила не жаловаться больше на российских бандитов и бюрократов. Получив от нас «шкоду» с маленьким пробегом и привыкнув к материальной помощи, они и сами успокоились и даже загордились. Или удачно притворялись. В редчайшие приезды в Москву мы жили в гостинице или на даче, где старые добрые яблони и усмиренный деревянными оградками крыжовник спасали от затхлости темных комнатушек.
Как радостно было возвращаться домой! К чистому большому балкону с деревянным столом и не боящимися зимы цветами. К булочной за углом, где до сих пор пекут из настоящего теста, к парку по соседству с его гигантскими каштанами и ивами, речушкой, утками и даже цаплей. К велосипедистам, которым ни один закон не писан, и к непуганым пешеходам. К соседям, которые здороваются, глядя в глаза. К покою!
Четыре года тому назад мужа послали в Москву – заместителем председателя правления дочернего банка.
Кто-то сочувствовал: «Намучаетесь. Дикость, преступность. Вода пахнет хлоркой». Кто-то завидовал: «После такой должности за границей – в Германии прямой путь… на самый верх!»
Я не испугалась, зная, как и где мы будем жить. Выдохнула с облегчением: вот и все, слава богу. Тот кусок жизни, который мне еще предстояло прожить, был обозначен. Теперь не могло произойти ничего плохого. Точно купим дом в Потсдаме или Кепенике. Точно дети поедут на учебу за границу. Точно у мужа будет большая пенсия, а у меня в случае чего – большая вдовья. Но было и еще что-то – точка в споре, что ли. Я ехала в Москву с немецким паспортом, человеком со стороны, даже не наблюдателем, а окончательным неучастником. Последняя страница зачитанной книги. За цветами, остававшимися на берлинском балконе, как и за квартирой, проследит сестра мужа.
В Москве сняли четырехкомнатную квартиру в существующем с советских времен «немецком городке» на юго-западе. Многие немцы, особенно западники, не любят здесь селиться. Несмотря на реконструкцию, два дома – «белый» и «зигзаг» – слишком напоминают о ГДР, которой при советской власти принадлежал этот жилой комплекс. К тому же здесь маленькие кухни и низкие потолки (результат прокладки отопления под полом в начале девяностых). Мы могли снять в городе по-настоящему роскошную квартиру, но решили в пользу «маленькой Германии», сочтя, что преимущества нашего скромного пятилетнего обиталища перекрывают его недостатки. Вдобавок мы экономили разницу между квартплатой и немалой суммой, выделенной мужниным банком нам на жилье.
Обитатели «немецкого городка» нет-нет да и назовут его иронично-любовно – «гетто». Чистой воды кокетство. Ничего себе гетто, где два раза в день моют лестницы, есть свой врач и даже массажист, куда по пятницам и субботам приезжают немецкие мясник и булочник, где у подъездов русские шоферы на «ауди» и «мерседесах» ждут своих немецких шефов и няни-молдаванки учат маленьких немцев русскому языку.
Но главное ощущение и преимущество здешней жизни – безопасная удобная временность. Въезжая в ворота, попадаешь не просто и не совсем в Германию и оставляешь за собой не Россию. Оставляешь за собой весь мир. Попадаешь в светлый, чистый, комфортабельный и почти родной зал ожидания с пропускной системой и охранниками, знающими законных пассажиров в лицо. Вечно так жить нельзя – это чувствуют все и потому покупают себе мебель в «Икеа». Но можно в прекрасных условиях дождаться вылета самолета.
Три года прошли быстро и мирно. Мы тоже купили мебель в «Икеа». Сын успел окончить школу в Берлине и поступил в университет в Веймаре, подумывая об Англии. Дочь жила с нами и училась в посольской школе тут же, в «немецком городке». Мне нашлось местечко в московском офисе моей фирмы, который – вот чудо! – располагался тоже здесь, в административном корпусе. Если честно, помог муж, устроив кредит моему шефу. Наши банковские вклады росли. Я приспособилась готовить еду на воде из пятилитровых бутылей и летом разводила цветы на всех наших трех балконах. Однолетние.
Я не любила навещать родителей. Слава богу, их квартира с нашей помощью приобрела вполне европейский вид. Они вставили зубы и перешли с растворимого кофе на молотый. Но, сидя у них на кухне, я боялась посмотреть в окно. Вот прошаркали старик со старухой в засаленных дубленках и свалявшихся мохеровых шарфах, которые я на них видела и тридцать лет тому назад. Тогда они вернулись из последней перед пенсией командировки в Сингапур. «Вот, полюбуйся, журналист-международник. А знаешь, на какие гроши они теперь живут?» Такие замечания не прибавляли желания навещать родной дом. Зная об этом, мама и отец срывались редко.