Про себя, конечно. Лихо заплатила за нас обеих, объяснив, что отдам счет мужу, а тот проведет его как представительские расходы. Так я смогла тактично, не кичась личным богатством, оглушить Иру запредельными цифрами. «Не может быть! Дай еще раз посмотреть! Это на двоих? Без вина! Да в Берлине на такие деньги пять человек смогли бы наесться! И ведь ровно столько получает здесь твоя помощница по хозяйству! В месяц!» И опять во мне странное чувство – удовольствие от нанесенной самой себе раны.
Из-за него, наверное, я и продолжала таскать Иру по мучительным для нее местам, а она соглашалась, боясь меня обидеть и, возможно, надеясь наконец-то испытать радость узнавания давно известного и близкого. В Третьяковку я с ней ехать отказалась и потом с трудом выдержала ее патриотический натиск. «Нет, при всей моей любви к немцам! Не могут они так, не мо-гут! Они даже не понимают, что это такое – ду-ша! Я мужа много раз спрашивала. Он не понимает!» И женщины у них на картинах были не те, и природа, и Христос. Зато у нас!..
Месяца через два выезды в свет прекратились. Мы как будто высказались и выдохлись. Где-то с начала лета Ира подсела на русское телевидение. Она не спускала с экрана глаз с утра до вечера, лишь изредка выходя за продуктами за забор, в ближайшую «Копейку». Особенно ей полюбились передачи про криминал, содержание которых она мне пересказывала с выражением и подробно. Вот вам сюжет к завтраку: молодой человек убил отчима, издевавшегося над его матерью, и закопал (!) труп на балконе, благо жили они на первом этаже. Так и провели с матерью целый год рядом со страшным кладом. Все это время отчим являлся пасынку в кошмарных снах, и, не выдержав мучений, тот явился в милицию с повинной. Интересно, что в этой рвотной истории Ира не рассмотрела проблесков светлого: все-таки парень защищал мать и к тому же проявил своего рода раскаяние. Ее комментарий был простодушно прям: «Ужасные, страшные люди!» Иногда она делала перерыв, переключалась на «Культуру» и восторгалась, посмотрев «Андрея Рублева». Потом возвращалась к трупам и ужасалась.
В августе мы разъехались по отпускам. В Берлине перед отлетом в Москву я ей позвонила, трубку взял Вольфганг, обрадовался, замялся и беспомощно пробормотал, что Ира не хочет возвращаться в Россию. Сама она подошла не сразу и слишком бодро заявила, что Вольфганг ее неправильно понял. Так или иначе, в Москву они в сентябре приехали втроем.
Мы опять ходили друг к другу в гости. Теперь к нам иногда присоединялся Вольфганг. Он работал в крупной немецкой строительной фирме, его дела шли все лучше и лучше, домой он приходил все позже и позже, чувствуя себя с помощью Иры виноватым. Поэтому испуганно доказывал свою семейную состоятельность каждый раз, когда появлялась такая возможность. Мой муж почти никогда не составлял нам компании в силу тотальной занятости, к которой все в семье привыкли. К тому же Иру он теперь не переносил на дух, называл сумасшедшей. Он не любил винегрет, борщ и пельмени, которыми она нас демонстративно потчевала, и уставал от навязанного ею двуязычия. Собравшись втроем или вчетвером, мы говорили – я и Ира по-русски, мой муж и Вольфганг – по-немецки. «Почему ты ей поддаешься и даже ко мне и Вольфгангу обращаешься по-русски? И Вольфганг мне однажды по-русски ответил! И вообще она на тебя плохо действует. Ты на меня иногда так странно смотришь, как будто хочешь сказать гадость».
Сентябрь выдался теплым, и мы даже под вечер могли расположиться на балконе среди цветов. На моем свешивались внутрь и наружу лиловые, белые и розовые охапки петуний, которые можно увидеть в любом уголке Европы от Греции до Норвегии. А Ира разводила герани. Не те балконные немецкие, которые так умиляют на туристических проспектах Баварии, а русские, комнатные. Они ведь воздух очищают! А глупые немцы не видят пользы, выпускают фитонциды в атмосферу! А еще они напоминали Ире о ее бабушке, милой деревенской старушке, об окошке в кривой избушке и банках, сушившихся на заборе. Деревня живописалась Ирой сочно, любовно, по-сказочному. На лето Ира перевела герани на балкон для закалки, и они разрослись, буйно выбрасывая пунцовые и красные соцветия. Увы, возвращенные в батарейное тепло перед морозами, герани захирели и почти все оказались на помойке. У моей городской бабушки тоже была герань. И еще столетник. Отломав от него колючую веточку, она выдавливала из нее сок на ранки.
Цветы, столик, стулья с подушками, свечка на столе, красное вино, запах мяса, зажаренного на электрическом гриле. Как в Германии. Покажите мне в Москве хоть один балкон с цветами! Здесь на балконах – санки, лыжи, шкафы.
Что еще нужно для мирного вечера? Можно смотреть на школьный стадион, раскинувшийся за нашей оградой на российской территории и давно ставший всеобщим достоянием. Вот футболисты – в форме, с судьей и даже болельщиками. Кто они и почему в одной команде – не то кавказцы, не то арабы? Их тела странно смуглеют рядом с белокожими соперниками. Вспоминаются горы, пальмы, ленивое теплое море. Вот бегуны, каждый вечер одни и те же, сосредоточенно и мрачно пробивающиеся к бессмертию. Детишки с лопатками в яме с песком для прыжков в длину. Молодая одинокая немка, учительница из немгородка со своим беспородным длинноногим псом, спасенным где-то возле помойки и ставшим ее постоянным спутником даже в поездках на такси по Москве. Настоящее время собачников наступало позднее. Почти в темноте собирались компании мужчин и женщин всех возрастов и статусов с догами, пуделями, боксерами, лабрадорами и дворняжками. Собаки, знающие друг друга с детства, приветливо обнюхивались, облаивали чужаков и носились по стадиону, пока хозяева степенно прохаживались кругами и разговаривали, разговаривали.
С собак все и началось. Мы сидели, потягивали вино, и тут Ира напористо спросила:
– А вы заметили, что в Германии собаки никогда не играют вместе? Понюхают друг у друга под хвостом и расходятся за хозяевами без всякой печали. А тут – какая вольница! Какое счастье! Бедные немецкие собаки!
– Дорогая моя, а ты хоть раз видела в Германии бездомных собак? А домашние не убегают как раз потому, что хорошо воспитаны и не приучены к такой ошалелости, как наши. Что хочу, то ворочу, – ответила я спокойно, как больной.
– Если уж быть точным, то дело не совсем в воспитании. В Германии многих собак кастрируют. Половые инстинкты пропадают. Вот кобели и не бегают по следу за течными… «дамами»,