уж по работе…
Старушка оттаяла. В коридоре, натягивая вязаную шапку, заметила задумчиво: «Ну что же… В конце концов, я у вас всего месяц… Мне кажется, Даша раскаивается. И знаете, мне кажется, надо бы ее все же сводить к врачу. Хотя температуры нет». Елизавета Андреевна помешкала, поглядела на дверь, за которой скрывалась ее воспитанница, и храбро ушла в метельную темноту.
Победа! День прошел прекрасно и так же и закончится. Суббота уже послезавтра, потом воскресенье. Забыла: половина субботы опять пропадает, но все равно она придет домой раньше. Даша успокоится, а там посмотрим. Впереди две тяжелые – для всех тяжелые – недели. Ничего, выстоим!
Теперь к Даше. Не виделись всего с утра, но круглое бледное личико, освещенное пушистыми волосами, умиляет до слез, как после долгой разлуки. Они так похожи. Если бы только не капризность Дашиных губ и глаз! И насморк. Капли, ингаляция. Сейчас, сейчас.
Делать вид, будто ничего не произошло. Прижать к себе дочь, испытать восторг животно-душевного единения. Эти косточки, эта абрикосовая кожа. Никогда такого больше не будет – ни с кем.
В ответ – отталкивание, ненависть.
– Почему она опять взяла твою чашку? Я же ей говорила! А она опять… Пусть не распоряжается! Зачем ты перед ней унижаешься? Ты ее больше меня любишь! Не нужна она мне. Лучше буду одна дома сидеть. Отвези меня к папе! Что она, родственница какая? Пусть не приказывает.
И еще что-то путаное, истеричное.
Обрыв, конец. Больше не было радости. Она знала, что сейчас последует. Испуганно округлившая глаза Даша тоже знала. Помоги, господи! Больно сжала одной рукой другую над локтем. «Дашенька! Я сейчас вернусь». Бросилась в ванную комнату, уставилась в чужое лицо в зеркале. Включила кран, села на бортик ванны, положила голову на край раковины. Лилась вода, щеке и виску было холодно. Кто-то большой и сильный обхватил, прижался прохладным лицом и уговаривает, утешает тихим голосом. Хочется плакать, жалеть себя. Позор. Пошла на кухню, налила рюмку коньяку. Полегчало.
– Дашенька! Моя милая, мое солнышко! Ну что ты? Дороже тебя у меня никого нет! А Елизавета Андреевна в нашем доме чужая, еще не очень хорошо освоилась – вот и берет по ошибке мою чашку. Дашенька, тебе уже десять лет, ты сама посуди: разве она такая уж плохая? Ты вспомни, кто к нам раньше ходил. И с папой ты часто видишься. И знаешь, даже сможешь с ним пожить недельки две. И как ты только могла подумать, что я тебя не люблю?
Даша сильно испугалась и глядела виновато. Но целые две недели с папой? Это уже слишком! Ладно, пока не будем об этом. Время еще есть.
Капли убрали насморк – будто навсегда. Ужин прошел спокойно. Но, как только Таня, хлопнув в ладоши, весело скомандовала: «Все! Теперь мыться, ингаляция и спать!», Даша ойкнула:
– Я же уроки не сделала!
Да ведь почти одиннадцать. Но Таня еще сопротивлялась:
– Ничего, сделаем вместе. Что там у тебя? Сочинение? Не успеть, скажешь, что забыла дома. Я разрешаю. Давай быстро математику.
Таня диктовала – Даша записывала. Черт дернул под конец вспомнить про принципы: велела Даше решить один пример самостоятельно. Даша вглядывалась в учебник, морщила лоб и ничего не понимала. Она хотела спать.
Таня раздражалась, кипятилась, пыталась объяснять и чувствовала натиск черной бури. Свет померк, и оставалось метаться, махать руками в темноте.
– Тупица! Не понимаешь простейших вещей! Специально издеваешься. Почему не сделала уроки днем, с Елизаветой Андреевной? Меня дожидалась? Хотела помучить? Точно как твой отец. Тоже прикидывался: любит, любит. И зачем ты только родилась? Вместо помощи одни неприятности. Убирайся к своему папаше! Или в детский дом!
В стенку заколотила соседка, противная старая дева, голосующая за коммунистов. Было дело: она и в дверь звонила. Плевать! Но Даша театрально переплела бледные пальчики. Преступление! Вина до конца дней. Искупить – упав на колени, сорвав со стула, слившись, заплакав одинаковыми лицами.
Они сидели на полу и плакали. Просили друг у друга прощения и клялись в любви и верности на все времена. Одна обещала еще долго не умирать, а если умрет, ждать дочку на небе. Другая клялась не обижать Елизавету Андреевну. И еще решили летом поехать в Испанию.
Опустошение. Вытерпеть – окончательную невозможность ингаляции, капли на ночь, поцелуи и тяжесть окольцевавших шею детских рук.
Погашен свет, закрыта дверь в спальню. Свобода!
Крепкий чай с лимоном, диван в гостиной перед телевизором, ноги на журнальном столике. На экране – конец новостей.
Покой, блаженство. Хорошо, что за окном бушует метель. А здесь тепло, пестрая от милых мелочей комната залита мягким желтым светом. Свет ее дома. Магический круг, в который допускаются только избранные. За стенкой спит дочь – самое дорогое, самое близкое ей существо. Где-то перед телевизором сидит в маленькой аккуратной квартирке Елизавета Андреевна. Может, она не исчезнет, как исчезали многие, может, станет чем-то большим, чем просто няня? А если нет – они с Дашей проживут и вдвоем.
Вдруг стало жалко бывшего мужа. У него-то дома нет. Настоящего дома. А что, если бы она его тогда простила? Уж больно ничтожна была та девица. Он и сам это быстро понял. Приходит теперь повидаться с Дашей такой сгорбленный, такой печальный. Впрочем, один он долго не проходит. Женится опять, родит ребенка – и они с Дашей станут прошлым. Ну и бог с ним. Чего его жалеть? О чем жалеть? Не о проданной же большой совместной квартире? С невыплаченной ипотекой. Так она заработает и на новую детскую, и на второй санузел, на дачу, на учебу за границей. Пускай придется пожить пару лет в этом убогом доме с плохой звукоизоляцией.
Ах, какой сегодня был чудесный день! К ней вернулся душевный подъем. Даже выключила телевизор, чтобы не мешал вспоминать.
Уже по дороге в кабинет шефа предчувствовала удачу. И увидев улыбку – приветливую, но с приличествующей случаю долей официальности, услышав: «Дорогая Таня!», поняла окончательно: свершилось!
Для пущей торжественности он говорил по-русски:
– Дорогая Таня! Вы работаете у нас пять лет. Начали обычным менеджером, прошли нелегкий путь от и до…
И так далее. Показала трудолюбие, доказала преданность фирме. Пришло время, руководство приняло решение. Начальник отдела! Дождалась! Все мужики в конторе сойдут с ума от зависти.
Шеф отбросил условности и улыбался широко и дружески. Чудесный человек! Многие его ненавидят за то, что не дает спуска разгильдяям. Нельзя отрицать, что порой он перегибает палку, создает сам и заставляет подчиненных создавать видимость работы,