как здесь. И не теряются. – Вольфгангу, как истинному немецкому мужчине, обязательно надо было поставить точку над «и».
– Да лучше потеряться и погибнуть, чем всю жизнь провести… серенько, не зная настоящей радости. Так ты что – для себя тоже выбрал бы вечную импотенцию?! – Ира почти кричала. Поправилась, испугавшись сексуальной темы: – Несвободу?
– А если и так? Вообще-то главная радость в жизни – жизнь.
Ира чуть не задохнулась.
Вольфганг был прав, но мне почему-то захотелось защитить Иру, а поэтому расхотелось спорить. Спор заглох.
Заговорили о нейтральном. О натовце, повесившемся в нашем доме на чердаке для сушки белья. О пятидесятилетнем фирмаче, умершем у себя в квартире в соседнем доме-«зигзаге» от инфаркта сразу после возвращения с еженедельной игры в волейбол. О живущем над нами толстом немце, почти каждый день привозившем к себе проститутку, и о стонах и характерном скрипе кровати над головой. Мы то ахали, то смеялись. И смотрели на стадион. Ира вскочила:
– Зачем, зачем они позволяют собакам писать в яму с песком?!
Мы с Вольфгангом уставились друг на друга. Да, сейчас собачники просто не замечали, где опорожняются их питомцы, а днем некоторые из них сами показывали: иди на песочек, иди, дружок, там тебе будет удобно. Но что тут нового, и стоит ли так кипеть?
– Ведь там же играют дети, их же дети и внуки! Бескультурье, варварство! Нигде в мире такого нет! – продолжала буйствовать Ира.
Я решила промолчать, но Вольфганг и тут постарался пригвоздить истину к стене:
– Зачем сразу обобщать? Ты что, забыла, что творится в Берлине? Что там собаки какают прямо на тротуаре? Да что далеко ходить? Эта фрау… как ее там… из нашего подъезда. Здесь, здесь, не в Берлине. С кошкой на поводке. Она ведь ее под покровом ночи прямо на детской площадке выгуливает. А тут просто яма для песка неясного предназначения.
Милый Вольфганг! Он говорил, а я видела эти какашки под липами перед берлинским подъездом и хотела туда, чтобы чуть в них не вляпаться и возмутиться вместе, скажем, со статной пенсионеркой с первого этажа, бывшей учительницей, уезжавшей на все лето на дачу во Францию на своем крошечном «киа». А еще видела наш общий зеленый внутренний двор, и детскую горку, и песочницу, которую на ночь закрывали полиэтиленом от кошек. Розы и магнолии. Спокойный деловитый город, где автобусы и трамваи ходят по расписанию, где вечерами хочется заглядывать в чужие окна, чтобы обнаружить всеобщее стремление к уюту. Где у каждого есть чувство собственного достоинства и свое место, даже если это угловая пивнушка. Нет, Вольфганг, какашки на берлинском тротуаре и какашки в московской песочнице – все же разные вещи. Но мне было хорошо и здесь, на этом балконе, с которого можно было смотреть на внешнюю жизнь, как в телевизор.
– Ужасная страна! – сказала Ира.
Поворотный пункт. Приговор, от которого она больше не отступала. Все здешние источники любви и восхищения были исчерпаны, остались отвращение и страх. Напоследок она меня растерянно спросила: «Не пойму, так всегда было? Я просто не замечала?» На что я ответила: «А тебе так нужно это знать? Зачем?»
И пошло-поехало. С этого момента все наши встречи проходили по одной схеме. После короткой расслабляющей прелюдии о том о сем Ира трубила военный сбор. По ее сигналу на наши головы обрушивались изнасилованные и пропавшие русские дети, замуровавшие себя под землей русские сектанты, изуродованные сослуживцами русские солдаты, зарубленные топором русские старушки. Или в наши уши ускоренной записью вливалось горестное повествование о жестокостях и несправедливостях, увиденных Ирой во время редких отлучек за наш забор, на российскую территорию.
Как-то, начав с «обезьян, разворачивающихся из третьего ряда», она перешла к одноногому десантнику, игравшему на гитаре «День Победы» возле станции метро.
– Посреди равнодушной толпы. Ты бы видела его глаза! И никто, никто ему не подавал! Какое жестокое общество! Несчастные, беззащитные люди! Бедная Россия!
– И ты совершенно зря ему подала. Я тебе тогда сразу сказал. Это же мафия. Всех этих так называемых инвалидов и ветеранов развозят централизованно по утрам и вечером так же забирают. Платить им – подкармливать преступников! А что касается движения на дорогах – ты тоже не совсем права. Ездить стали вежливее, начали пропускать пешеходов.
Вольфганг на полном серьезе вел с ней дискуссию, упирая на разум. От этого Ира еще больше озверела и затараторила о бездушии, бездуховности, национальной ущербности, немецкой бесчувственности. Я даже испугалась, что она доберется до концлагерей.
Правда, все правда, Вольфганг. Но ведь полно и настоящих нищих, роющихся в мусорных контейнерах и свалках. Так я и сказала. За что Ира наградила меня влажным благодарным взглядом. Вольфганг гнул свою линию:
– Так они есть и в Германии! В Америке! При чем тут Россия?
Опять правда. И все же… В России нет и долго не будет других нищих – здоровенных молодых парней со сворами добродушных собак, попрошайничающих на улицах Германии. Эти сытые, добровольно показывающие сытому обществу язык панки и определяют иное качество жизни. Но про них я почему-то не сказала. А как бы Ира обрадовалась! Я была недовольна собой, чувствуя, что меня схватили за руки и начинают тащить в разные стороны. Рано или поздно одну из рук мне придется отпустить. А мне не хотелось ни туда ни сюда.
Еще вспоминается – октябрь, суббота, легкое раздражение. Накануне перед отъездом в командировку муж бодро бросил: «Если мне продлят московский контракт…» Испуг вспыхнул, погас и наутро разгорелся снова. И когда мне позвонила Ира и пригласила к себе на ужин, я даже обрадовалась возможности отвлечься.
Отвлеклась! Вольфганг сидел один перед накрытым столом – сосиски в кастрюле с горячей водой и винегрет – и телевизором. Виновато объяснил: Ира побежала в «Копейку» за хлебом. Зажег свечку. Выпили красного вина. Посмотрели телевизор, российский канал. Помню, шло глупейшее ток-шоу. Сначала про альбиносов. Потом про негра, работавшего учителем французского языка в русской деревне. Он все улыбался, улыбался. За это его полюбили местные жители. Потом смотрели московские новости. На месте Центрального дома художника построят гигантский «Апельсин», в полураскрытых дольках которого найдется место апартаментам, галереям и ресторанам. В маленьком концертном зале безобразного складообразного ЦДХ я была году в семьдесят пятом с высоким кудрявым мальчиком. Слушали грубые подлинные голоса, незнакомые русские песни. Почти диссидентство по тем временам. В перерыве пили ужасный кофе с лимоном из белых чашек с золотым ободком. Оранжевые лопасти ввинтятся в небо, и дух захватит от этой красоты.
Пришла