него обеспокоенно сдвинуты брови. – Накануне отъезда он совсем разболелся и умер прямо в лодке на пути в Англию.
– Господь всемогущий! – пробормотал Гай. – Кажется, ты говорила, что тебе было всего четырнадцать лет?
– Да.
– С тобой был кто-то еще?
– Нет, только мы вдвоем.
– Наверное, ты была в ужасе.
Сесиль невесело рассмеялась:
– Должно быть какое-то другое слово, чтобы описать мои чувства. Я почти не говорила по-английски и обнаружила, что отец умер, как раз перед тем, как наша лодка перевернулась посреди Ла-Манша. Мне удалось уцепиться за нее и продержаться на воде несколько часов. Что же до двух гребцов… Они пропали. Не знаю, удалось ли им выжить…
Сесиль передернулась при воспоминании о долгих часах в холоде и кромешной тьме.
– Боже мой, Сесиль! – выдавил Гай, в ужасе глядя на нее.
– На следующий день, когда меня вынесло на берег, я оказалась среди огромного количества людей. Судя по всему, другой – настоящий – корабль потерпел крушение во время того шторма. Это было английское судно, и те, кто помогал выжившим, решили, что я одна из пассажиров, поэтому дали мне кров и еду. Отец всегда требовал, чтобы я учила английский, поэтому я достаточно хорошо его понимала, но говорила плохо и потому прикинулась немой. – Сесиль невесело усмехнулась. – То было не лучшее время, чтобы представляться французской эмигранткой. Ведь они сотнями прибывали в Англию.
Виноватое выражение лица Гая свидетельствовало о том, что он понял, о чем она говорила. За короткое время Англию наводнило такое количество французов, что местное население – от бедных до богатых – в лучшем случае считало их досадной помехой и в худшем – настоящей угрозой.
Просто удивительно, насколько эмоциональной сделало Сесиль это повествование, и она часто заморгала, чтобы убрать с глаз застилавшую их пелену. Она вдруг поняла, что никому не рассказывала свою историю целиком. Кертис и его жена не желали знать подробности. Им хотелось, чтобы Сесиль поскорее стала похожа на англичанку, поэтому они старательно делали вид, что ее прошлого не существует.
Марианна пыталась с ней говорить, но Сесиль отделывалась парой расплывчатых фраз, не желая рассказывать лучшей подруге, каким жалким существом она когда-то была.
Было ли важно, что она вновь доверилась именно Гаю?
Прогнав эту мысль, Сесиль продолжила:
– Когда лодка перевернулась, я потеряла все: отцовские чертежи, то немногое, что осталось от семейных ценностей, последние деньги и все наши документы.
Не проходило и дня, чтобы Сесиль не сожалела об утерянной сумке отца.
– У меня осталось лишь имя кузена, наставления отца и несколько монет, зашитых в карман юбки. Отец не раз говорил мне, что я должна разыскать кузена, если мне вдруг понадобится помощь.
Сесиль фыркнула, вспомнив, какие глупые и наивные надежды питала в то время.
– Отыскать Кертиса оказалось нетрудно…
Она не хотела вспоминать те кошмарные недели, проведенные в чужой стране в окружении враждебно настроенных людей, и свой страх выдать себя. Что же касается тех французских эмигрантов, которых она в конце концов встретила… Их попытки манипулировать ею или использовать ее оказались хуже, чем презрение суровых англичан.
– Какой ужас! Какая душераздирающая история, – выдавил Гай после долгого молчания.
– Тех, кто пережил нечто подобное, тысячи, хотя в крушение попали лишь единицы. Наверное, все это звучит ужасно, но все равно лучше, чем жизнь во Франции.
– Должность королевского оружейника сделала твоего отца мишенью для антироялистов?
– Это было лишь частью проблемы, – не стала отрицать Сесиль. – Основное же заключалось в том, что он много лет жил в замке герцога Ла Фонтена, покровительствовавшего ему. Они были очень близки, и мы… словом, оставаться во Франции стало небезопасно после того, как все начало рушиться.
– Стало быть, кузен – твой единственный родственник? – Сесиль вскинула брови, и Гай добавил: – Помнится, когда мы были во Франции, ты говорила, что у тебя нет родственников.
Вот уже не в первый раз Сесиль охватило желание рассказать этому мужчине, что у себя на родине она была герцогиней, но она промолчала, вновь испытав боль при воспоминании о реакции Кертиса и его жены Марты на ее признание.
Гай вряд ли назовет ее лгуньей, как это сделал Кертис, но без драгоценных документов из сумки отца доказать факт ее замужества и право на титул не представлялось возможным.
– Во всяком случае, о других родственниках я никогда не слышала. – И она не лгала. – Мой отец был единственным ребенком в семье. Наверное, у матери были какие-то родные, но она умерла во время родов, так что я никогда с ними не виделась. Отца вполне устраивало, что он мог передать все свои знания мне, хоть я и не была сыном. Возможно, если бы все сложилось иначе, со временем он женился бы снова. – Сесиль пожала плечами. – Но мир сошел с ума, и никто больше не покупал дорогостоящие пистолеты ручной работы. Так что отсутствие наследника мужского пола было наименьшей из его забот.
– Ты упомянула, что твой отец навещал герцога Ла Фонтена в тюрьме. Разве это не было опасно?
– Было, причем очень опасно.
– Тогда к чему было так рисковать?
– Я выросла в замке. Не дочь хозяина, конечно, но и не слуга. Уже тогда герцог был очень стар. Его единственный сын умер, как и жена. Мы были его семьей, а он – нашей. Отец помог герцогу сбежать, а тот поделился с нами деньгами, которые прихватил с собой. Несмотря на то что мы были ничем не лучше торговцев, во время революции эти различия утратили всяческое значение.
– Как долго вы прятались? – спросил Гай, вновь подхватив Сесиль на руки, чтобы перенести через ту же глубокую канаву.
На этот раз воспоминания о тех мрачных днях захватили ее настолько, что она не смогла оценить рыцарского поступка Гая.
– Мы жили в глубинке. Подданные всегда любили герцога как хозяина и землевладельца, поэтому не проявляли недовольства. Проблемы начались, когда местность наводнили горожане. Нам очень повезло, что они принялись обшаривать замок в поисках ценностей, и попросту позабыли о его хозяине и обитателях. С помощью одного из грумов отец взял старую повозку и вывез на ней герцога, одетого в рванье.
Сесиль до сих пор помнила, какое потрясение испытала при виде его светлости без парика, украшений и роскошного туалета. В грубой домотканой одежде и деревянных башмаках, худой и немощный, он выглядел как старый крестьянин, но ровно до тех пор, пока взгляд не падал на его холеные руки.
– Мы останавливались в крупных городах, где, в отличие от деревни, никто не стремился что-то выяснить и не задавал лишних вопросов. Мы мало чем отличались от многочисленных крестьян, изгнанных из родных мест и кочевавших по стране: мужчина средних лет с малолетней дочерью и престарелым отцом не привлекал внимания. Но, даже несмотря на это, мы не могли