за консульским мастером и тот скоро появляется, хотя и слегка навеселе, но с хорошим инструментом, с помощью которого он в две минуты открывает крышку гроба и приглашает нашего посланника поскорее подойти и убедиться, что все на месте.
– Ой, – сказала Рахель, вцепившись в руку Шломо.
– Да, чтобы он подошел и убедился, – подтвердил Шломо.
И тот, конечно, подходит и, заглянув в гроб, застывает в неподдельном и искреннем изумлении, – так, словно там лежал не помощник посланника, а сам Папа римский или даже Отто Бисмарк, который неизвестно как пробрался на территорию консульства.
И было, надо сказать, от чего.
В гробу, совершенно как живой, лежит его абсолютно проспиртовавшийся помощник, точь-в-точь такой же, каким он был десять лет назад, когда безжалостная смерть настигла его.
Уж не знаю, сколько времени длилась эта встреча, и какие слова были сказаны потрясенным посланником, но по истечении получаса или около того черты покойного замутились, краски его поблекли, и вдруг в одно мгновение помощник как-то жалобно булькнул и разлился по гробу, распространяя вокруг известный всем запах, который нельзя было спутать ни с каким другим.
Видя, как все это обернулось, посланник требует, чтобы ему немедленно принесли какую-нибудь вместительный сосуд, и начинает с помощью кружки переливать растекшуюся жидкость в принесенную посуду. За этим занятием проходит вечер и еще половина ночи, а он все разливает своего бывшего помощника по самым красивым бутылкам и убирает их в надежное место, – так, чтобы никто даже думать не думал посягнуть на эту драгоценность. И только под утро – усталый, но довольный – он позволяет себе присесть и немного отдохнуть, пригубив при этом немного оставшегося в кружке спиртного, вкус которого, конечно, превзошел все его ожидания, что было, впрочем, совсем не удивительно для напитка с десятилетней выдержкой.
– Вот и вся история, – закончил свой рассказ Шломо.
– Какой ты глупый, – Рахель засмеялась, и он увидел, как блестят в темноте ее зубы. – Бедный, бедный посланник… Неужели тебе его совсем не жалко?
– Мне больше жаль его помощника. Быть выпитым собственным начальством, это надо постараться даже в России.
– Ой, не могу, – Рахель зашлась мелким, серебристым смехом, который так нравился Шломо.
– Можешь не сомневаться, – сказал он, целуя ее в плечо, – что он вкушал этот чудесный напиток только по большим праздникам и на официальных приемах.
Потом он нашел в темноте ее лицо и поцеловал в смеющийся рот.
Она сказала:
– Что-то ты разошелся.
– Да, – сказал Шломо, не унимаясь. – Имею разрешение от Папы Римского.
– Ах ты, негодяй, – прошептала она, отвечая на поцелуй.
– Еще какой, – согласился он, проваливаясь в сладкую бездну, у которой не было имени.
Однажды она спросила его, пряча лицо в сумерках и прижимаясь к его плечу, не бывает ли ему с ней когда-нибудь скучно?
– Что? – переспросил он, не понимая. – Скучно? С тобой?
Она сказала:
– Людям чаще всего становиться скучно, когда они надоедают друг другу. Им больше нечего сказать друг другу и тогда они оставляют друг друга, словно выпитый стакан, от которого взяли все, что хотели, и от которого теперь трудно еще что-нибудь ожидать.
– Не говори глупости, – прервал ее Шломо. – Как может быть скучно, если ты любишь?
– Многие только думают, что они любят, – возразила Рахель.
– Надеюсь, что ты это не про меня.
– Посмотри, – сказала она, пропустив его замечание мимо ушей. – Большинство людей всегда любят за что-то и при этом они всегда могут объяснить, за что именно они любят. За то, что ты такой остроумный, за то, что умеешь делать то или это, за то, что читал Шопенгауэра, за то, что хорошо поешь, или за то, что у тебя красивая фигура и ты знаешь три языка… Но разве можно любить человека за что-то?.. Ты любишь кого-то только потому, что это он, единственный из всех, кого ты знаешь, а совсем не потому, что он хорошо знает историю или может назвать главный город Мадагаскара. За что – любят искусных поваров, или великих писателей, или бесстрашных военачальников. А просто так любят ни за что, или только за то, что ты есть, – и это бывает, конечно, слаще всякого «за что», словно ты сам рождаешься в этой, ни на чем не держащейся любви, которая поэтому всегда есть тайна, и о ней знает один только Всемогущий.
Ему понял вдруг, что никогда не слышал, чтобы Рахель говорила так много.
– Подожди, – сказал Шломо. – Оставь. С чего ты взяла, что мне скучно с тобой?.. Что за глупость, в самом деле!
– По-моему, ты что-то от меня скрываешь, вот с чего. И ты, и Арья. А когда любят, то никогда и ничего не скрывают.
– А я, кажется, ничего и не скрываю, – Шломо почувствовал слабое угрызение совести, хотя и не знал за собой никакой особой вины. – Разве можно скрыть хоть что-нибудь от такой болтушки, как эта?
Он взял ее за плечи и попытался повернуть к себе
– Шломо, – сказала она, уворачиваясь от поцелуев. – Если бы ты только знал, какой ты гадкий!
– Я знаю, – согласился Шломо, теряя голову от запаха ее плоти.
Конечно, он догадывался, что она завела этот разговор совсем не случайно, а чувствуя, что что-то происходит вокруг, – что-то, о чем она ничего не знала и даже не догадывалась, – благо, кроме Голема никто из людей Шломо здесь не появлялся. И все же он испытал какое-то странное напряжение, какую-то тревожную таинственность, как если бы все давно сидели на упакованных чемоданах и не знали, когда же будет дан сигнал к отъезду и куда им предстоит отправиться.
Трудно было удержать в ладонях сыплющийся через пальцы песок.
К тому же еще этот Арья, который, конечно, ни о чем не говорил ей и ни на что не намекал, но вечно ходил с таким видом, словно ему приходилось, с одной стороны, терпеть Шломо с его фантазиями, а с другой – сочувствовать бедной Рахель, которой досталось нелепая и смешная судьба страдать от этих фантазий, которые, к слову сказать, еще неизвестно, чем могут закончиться.
В тот день, когда у Шломо состоялся последний, впрочем, никому не нужный разговор с Арьей, ветер с гор нагнал над Иерусалимом тяжелые, низкие облака, которые легли на город. И он почувствовал, что не хочет слышать того, что, наконец, собирается сказать ему Всевышний, готовый вот-вот открыть путь тому, кого Он обещал своему народу еще до сотворения этого мира.
– Мы начинаем, – безо всяких предисловий сказал Шломо, останавливаясь перед сидевшим с газетой на ступеньках лестницы Арьей.
Тот поднял голову и посмотрел на Шломо.
– Мы начинаем, Арья, – повторил тот.
– Вот как – сказал Арья, как будто в том, что сказал его собеседник, не было ничего, что бы он уже ни знал. – И как это далеко зашло?
– Можешь не сомневаться. Настолько далеко, что этого