Читать интересную книгу "Окаянные гастроли - Ольга Валерьевна Чередниченко"

Выворотила бы сердце наизнанку, показала бы его в театре и тем бы спаслась. Не от того ли смогла бы она вынести страдания, что боль ее была меньше, чем выпавшая на долю мамы? Не от того ли, что она чудовище и не умеет любить сына так, как любила своего ее мать?

Какой силы душевное мучение должна была испытывать Шурочкина мама, если оно свело ее в могилу? Нет, ни в чем она не виновата.

– Прости меня, мама, – зашептала Шурочка над озером. – Прости, что я столько лет ненавидела тебя за то, что ты меня бросила, выбрала брата. Только теперь понимаю, что остаться было выше твоих сил. Ты сделала все, что могла. Я тебя прощаю. Нет твоей вины в том, что стало слишком больно меня кормить и учить, играть со мной. Так уж получилось. Но и моей, получается, нет вины в том, что во время занятий с Гришей моя душа вспоминает те детские дни, когда я думала, что дело только во мне. Когда верила, что мама не любит меня, потому что со мной что-то не так. Мне просто больно. Но это не значит, что я его не люблю. Любовь и боль часто идут рука об руку – взять хотя бы Григория Павловича и наши отношения. Может, я потому вцепилась в этот театр, что мне кажется, будто я там хоть чего-то стою? Мать-то я уж точно никудышная. По крайней мере, неидеальная. Все лучше, чем никакая. Да и абсолютной любви, похоже, не бывает. Сколько же личин во мне, сколько голосов. Та, что любит сына, – это я. Та, что любит театр, а не сына, – тоже я. Не случайно, может, актеров на православных кладбищах раньше не хоронили? Не просто так считали их скрытыми язычниками? Иначе как объяснить, что Аристарх отрицал церковь вслед за Толстым? А как Тамариными похоронами судьба распорядилась? Да и сама я пришла к Чертову озеру, которое сторожит изба старухи-шаманки. Может, вообще мне не надо тут загадывать никаких желаний? Да, Тамаре батюшку я не позвала, неизбывна моя вина. Но ведь еще не поздно самой повернуть назад, убежать отсюда. И лишиться последней надежды спасти жизнь сына?

Шурочка расстегнула три верхние пуговицы старой шубы – той самой, что оплевал когда-то разъяренный медведь в отцовской квартире. Порылась во внутреннем кармане и бережно достала длинный лоскуток. Клочок материи, который баксы оторвала от юбки Тамары Аркадьевны. Единственная память Шурочки о старшей подруге и волшебных временах, когда она жила театром, и только им.

Опираясь на санки, Шурочка тяжело поднялась и подошла к дереву. То клонилось к земле от количества тряпочных лент – людских просьб.

– Пожалуйста, кем бы ты ни был. Сохрани жизнь моего сына, дай ему еды. Пожалуйста, – произнесла Шурочка и привязала ленту Тамары Аркадьевны к скрюченной ветке.

Она обернулась к санкам и посмотрела на старые тряпки, под которыми угадывалось тельце малыша. Слезы встали в глазах, она бросилась к нему, растормошила. Гриша забормотал что-то, открыл глаза.

– Я люблю тебя, мой милый. Прости меня. Люблю просто так, ни за что. За то, что ты есть, – едва шевеля сухими лихорадочными губами, сказала она.

* * *

Одной рукой Шурочка держала Гришу. С другой зубами стянула варежку и дружелюбно постучала. Но звуки утонули словно в вате – дверь избушки не удостоила ответом. Только волоски от пряжи пристали к языку. Шурочка скатала их во рту и хотела сплюнуть, но не посмела – проглотила. Рванула за деревянную ручку, та послушалась. Изнутри на нее вывалился оглушительный запах сушеных трав.

Шурочка шагнула через порог, закрыла дверь.

– Можно?

Когда глаза привыкли к темноте, увидела баксы и волчицу. Те шумно возились на соломенной подстилке и не обращали на Шурочку с Гришей никакого внимания. Волчица елозила на спине, весело вывалив язык, а баксы щекотала ее подмышки.

Так и стоя у порога, Шурочка сказала:

– Помогите!

Баксы замерла на секунду, но не обернулась. Волчица же коротко глянула, а потом напряглась, перевернулась, сморщилась и звучно чихнула, стукнувшись мордой об пол. Сопли полетели во все стороны. Баксы расхохоталась.

Шурочка усадила Гришу у двери, а сама встала на колени. Тихо произнесла:

– Пожалуйста.

Баксы резко перестала смеяться и спросила у Гриши что-то по-казахски. Мальчик, казалось, ее не услышал или не понял, потому что молчал целую минуту. Но уверенность его тихого ответа убедила Шурочку в обратном:

– Да, Учитель, я принимаю твою любовь.

Тогда баксы взяла огромную волчью морду в ладони и приложила свой маленький морщинистый лобик к мохнатой голове зверя. Так просидела очень долго. У Шурочки заныли колени. Наконец баксы поднялась, отряхнула юбку от соломы и сняла со стены музыкальный инструмент, похожий на ковш.

Села, скрестив ноги, тронула смычком две струны. Жалобные звуки поплыли по воздуху, окутали Шурочку, смазали бальзамом ее трескучие суставы – боль прошла. Баксы запела низким голосом и посмотрела прямо в душу – словно слепые ее глаза могли видеть. Ни обиды, ни злости, ни оскорбления не было в этом взгляде – только тоска. Шурочке стало уютно и хорошо, она прикрыла веки и начала чуть раскачиваться в такт песнопению. Увидела музыку баксы внутренним взором как одинокий ветер, кочующий по безрадостной заснеженной степи. Сами собой потекли слезы. Волчица тоже жалобно завыла.

Шурочка была словно героиня книги, через которую кто-то – может, даже она сама, только более мудрая и неземная, – наблюдал за ней, перепросматривая ее жизнь, оценивая поступки. Шурочка заглянула внутрь себя, разбила взглядом четвертую стену, вышла в четвертое измерение и встретилась глазами с тем чтецом. Так вот кем была та нарисованная рожица в разорванном пространстве пограничной избушки – человеком, читающим книгу о ней и смутно нащупывающим в уроках Шурочкиной жизни отголоски собственного прошлого воплощения.

Баксы же все больше воодушевлялась. Пение становилось громче, энергичнее. Грудным голосом выводила она рулады, всхлипывала на разные тона, захлебывалась звуками, вздыхала истерически и даже вскрикивала. Ужасный, потрясающий голос явился у баксы. Шурочка осторожно распрямила ноги и подтащила к себе занывшего Гришу, когда старая шаманка с остервенением начала терзать смычком струны, издававшие теперь глухой скрип.

Вдруг баксы в бешенстве вскочила, не выпуская инструмента, глаза взрывались неистовством, плечи дергались, зубы стучали, все тело тряслось будто в лихорадке. Ее стало бросать из стороны в сторону, изо рта выступила пена. В таком сумасшедшем состоянии нырнула она к гостям, с неожиданной для малюсенького тельца силой отпихнула Шурочку. Плюнула в глаза Грише, начала мять его ногами и кривляться над ним.