Читать интересную книгу "Окаянные гастроли - Ольга Валерьевна Чередниченко"

единственная надежда не умереть с голоду – жалкий паек.

– У меня есть основания полагать, что вы приехали в Степной край, чтобы пополнить ряды белогвардейской сволочи, – бесстрастно произнес Жумат.

Брови Шурочкины подлетели, лоб разрезали горизонтальные морщины.

– Жумат Тургунбаевич, помилуйте! – Она рванулась к нему, завозилась, опять села на место. – Я носила уже тогда сына. Со мной ехали двое стариков – Аристарх и еще одна актриса из нашей труппы. Ну какие из нас белогвардейцы? Да и вы ведь уже два года как прогнали отсюда Колчака.

– Актриса? Вы что, работали в театре?

Она бросила на Жумата косой взгляд и уставилась в пол. Шурочка только что отвечала ему и на более трудные вопросы, но почему-то именно теперь по-настоящему растерялась. Какой ответ будет правильным? Разрешается ли быть актрисой в этой новой реальности?

Подняла глаза, кротко кивнула. Жумат тут же смял бумажку со своими заметками, швырнул в мусорное ведро. Отчего-то Шурочке показалось, это хороший знак.

– Я взял вас на карандаш, Александра Николаевна. Биография у вас неблагонадежная. Но разрешение на работу я вам пока выдам. Бесплатный паек вы с сыном получать сможете. Он стандартный: 100 граммов хлеба, 2 грамма сахара, 2 грамма соли, 17 граммов мяса на взрослого. Ребенку меньше.

Шурочка вскочила и собиралась броситься ему в ноги, но он остановил ее строгим взглядом.

– Каждую неделю вы будете являться ко мне для воспитательной беседы и продлевать ваше разрешение. Возможно, продлевать.

Она улыбнулась ему самой обворожительной улыбкой, на какую только была способна.

* * *

Начиная с прошлого, 1920 года тифозных больных стало меньше. Но полностью проклятую заразу победить пока не удалось. Мечеть и церковь Каркаралинска давно уже не действовали по прямому назначению – в них устроили лазареты. Больше всего Шурочка боялась, что учтут ее военный опыт и направят туда медсестрой. Она чудом не заболела в поезде вместе с Тамарой Аркадьевной и Аристархом. Нелепо было бы заразиться теперь, после всего, через что она прошла. Но ей повезло снова: она была молодой матерью, и ее пожалели. Как будто пожалели.

Она получила наряд на работу, которая все равно вертелась вокруг тифа и оказалась даже тяжелее, чем уход за тифозными. Прожаривала одежду больных в печах-вошебойках, рубила и таскала дрова, убирала мусор и нечистоты, рыла братские могилы. Руки ее уже на третий день такого труда опять стали золотушными. Шурочку это даже повеселило: напомнило о прошлой жизни, в которой она была нежным и невинным столичным пион– чиком.

Маленького Гришу приходилось оставлять на весь день одного. Привязывать здоровенный камень себе на сердце, а самого сыночка – на длинной веревке к ножке кровати. Чтобы никуда не убежал, не забрался, не расшибся. Как он рыдал, когда Шурочка уходила рано утром! Главным Гришиным утешением стали его собственные козявки, которые он расклеивал на стене над кроватью. Они напоминали плывущие облака, в которых можно было угадывать образы и смыслы. Вот пес, вот дерево, вот горшок. Множество самых разных изображений – смотря под каким углом взглянуть, как именно прищуриться. Составление воображаемых козявочных картин могло довольно долго отвлекать его от едкого чувства ненужности миру в лице мамы. Но не на весь день, и потому приходилось много спать.

Зато вечером Гриша всегда был полон энергии. Несся к Шурочке на пестром своем поводке, обнимал. Глаза ее слипались, пока она кормила его ничтожным пайком и купала, экономя воду. Ел он будто специально очень плохо, долго. Пачкал все драгоценной этой мерзкой едой, капризничал. Словом, пытал обессиленную Шурочку медленно, изощренно. Потом, как назло, не хотел засыпать, и она терпела, сколько доставало сил, а потом цыкала, чтобы он замолчал, и под тихое нытье выключалась до рассвета.

Первая неделя была трудной, почти невыносимой. Шурочка понимала, что долго так не протянет, и держалась одним лишь ожиданием воспитательной беседы с Жуматом. Уж на этой-то встрече она сделает что угодно, лишь бы получить работу более сносную. Она уцепилась за мимолетный двойной жест партийного работника. Смял анкету – швырнул. Ведь не случайно же он это сделал сразу, как узнал, что она актриса. Не зря назначил эти еженедельные свидания. Когда-то папа говорил ей, что все актрисы – продажные женщины. Шурочка надеялась, у Жумата то же представление о ее профессии. Извини, папуля, но внуку твоему нужна живая мать. Пусть позорищная, но та, что сможет его прокормить. С рождением сына свобода в ее жизни сжалась в крохотный кулачок, и в кулачке этом не было больше права спокойно сдохнуть в братской могиле.

Партиец действительно был привлекательным мужчиной, если только не смотреть в его мертвые глаза. Наверняка он побывал на фронте – у Матюши тогда в ее квартире взгляд был очень похожий. Все это, видимо, и станет наказанием за то, что не смогла удержать любовь Григория Павловича. Наказанием для себя, местью для него – два в одном. Шурочка верила, что Гришин отец когда-нибудь обязательно узнает, на что ей пришлось пойти ради их сына. Хотя было в этом что-то неправильное, неточное. Не было уверенности, что ее страдания в принципе его тронут.

Тягучая неделя все-таки закончилась, и она снова оказалась в комнате с истлевшими занавесками. Ветер дергал их с остервенением, и большой загадкой оставалось то, как вялая их плоть умудрялась противостоять натиску и не разрушаться. Приятная мясная сладость еще напоминала о себе, хотя Шурочка прополоскала рот перед выходом. Она съела на завтрак всю дневную норму – ей нужны были силы для этой беседы. За семь дней удушливый дешевый табачный дым въелся в немногочисленные вещи в кабинете и вытеснил остальные запахи. Не поздоровавшись и не садясь, Шурочка сразу перешла к делу, пока решимость ее тоже не растаяла среди курева Жумата.

– Пусть, я не стыжусь моей любви к тебе, – словно со стороны услышала она свой хрипловатый голос. – Сокровище мое, отчаянная голова, ты хочешь безумствовать, но я не хочу, не пущу… Ты мой… ты мой… И этот лоб мой, и глаза мои, и эти прекрасные шелковистые волосы тоже мои… Ты весь мой. Ты такой талантливый, умный, лучший из всех теперешних писателей, ты единственная надежда России…

– Но откуда?.. Нет! – Жумат вскочил, облизал сухие губы.

– У тебя столько искренности, простоты, свежести, здорового юмора, – продолжала она жарко. – Ты можешь одним штрихом передать главное, что характерно для лица или пейзажа, люди у тебя как живые. О, тебя нельзя читать без восторга! Ты думаешь, это фимиам? Я льщу? Ну, посмотри мне в глаза… посмотри… Похожа я на лгунью?