Читать интересную книгу "Окаянные гастроли - Ольга Валерьевна Чередниченко"

черно-белом фоне мелькали перед глазами. Живот сворачивался улиткой. Усталое раздражение накатило при подозрении, что сейчас опять придется расчехляться на жутком морозе, чтобы выпустить из себя унизительную вонючую жижу. Откуда только она берется, если Шурочка уже два дня ничего не ела? Мысли скользили, цеплялись занозами за мозги, но сама она не шевелилась. Сидела на санках, привалившись к невесомому почти Грише.

От голода у мальчика опухло лицо, начали выпадать волосы, губы покрылись язвами. Но главное, уже сутки он почти не двигался и мало на что реагировал – организм экономил последние силы. Шурочка сама была еле жива, но все же собралась с духом и решилась на отчаянный, безрассудный рывок, который забрал у нее в итоге всю до конца энергию. Другого спасения она не придумала: одела сына, посадила на санки и пять долгих часов с частыми передышками тащила к дереву с пестрыми лентами на озере Шайтанколь. Здесь, как всегда, стояла мертвая тишина.

Первый неурожай случился еще тем засушливым летом, когда в Каркаралинске служил Жумат Шанин. Целый год Шурочка с Гришей перебивались скудным пайком да подачками партийца-драматурга и очень ждали следующего лета. Но засуха снова уничтожила все посевы, да еще добавилась другая беда. Большевики силой заставили осесть в колхозах казахских скотоводов, которые испокон веков были кочевниками. Из-за этого почти все животные погибли. Продукты стали выдавать нерегулярно даже по талонам после тяжелейшей работы. Пошли слухи, что появились людоеды.

Шурочке удалось спасти, утаить немного картофеля и чахлой моркови. Она вырастила их на крохотной тайной заимке далеко в лесу. Осенью спрятала этот клад в песке под полом своего дома. Еще насушила и уложила в мешочек мха сфагнума – для начинки в картофельные пирожки. Рассчитала все по дням до мая, когда пойдут хотя бы травы. Надеялась, что проросшие корнеплоды помогут пережить страшную зиму.

Но одним мрачным днем в феврале 1923 года Шурочка вернулась домой и увидела, что хлипкая дверь выбита. Все было вверх дном. Потайной погреб открыт и пуст. Песок разбросан по полу. Даже мешочек со мхом исчез. Но главное, Гриша не откликался! Горло у Шурочки ухнуло в пятки. Выкрикивая его имя, она обежала весь свой участок, оглядела дорогу – никого.

Вернувшись в дом, она все-таки увидела своего малыша в углу среди тряпок. Ему было уже четыре с половиной, и он очень преуспел в умении держать чувства при себе, потому и молчал. Она бросилась к Грише, стала ощупывать. Жив, цел. Значит, не людоеды. Просто воры. Разрыдалась сама. Через час только заметила на столе записку карандашными печатными буквами: «Риквизиция».

Озеро Шайтанколь исполняло желания – это Шурочка услышала еще пять лет назад, вскоре после того, как попала в Каркаралинск. Но загадать можно только что-то одно, самое сокровенное и единственный в жизни раз. Или она не очень верила в мистику, или просто берегла возможность на черный день – так или иначе, у дерева с пестрыми лентами она оказалась впервые за все трудные годы.

Позыв опорожниться прошел, осталось только голодное мучение. Гриша что-то забормотал – он бредил. Шурочка собралась с силами, чтобы встать и исполнить то, зачем пришла. Но тут под одеждой прошибла ее горячая паника.

Вдруг она загадает не самое сокровенное? Что тогда будет? Не исполнится вообще ничего? Просто зря потратит последний шанс?

Единственное, в чем Шурочка поистине была уверена, – это ее одержимость театром, мечта когда-нибудь снова стать актрисой. Убеждена ли она так же несомненно, чисто и безусловно в своей самоотверженной любви к сыну? И разве перед хорошей, настоящей матерью может в принципе – хоть на минутку – встать вопрос о выборе между жизнью родного ребенка и собственной карьерой?

Шурочке стало неприятно находиться в компании с собой. Стало страшно и противно от того, какой скверный она, оказывается, человек. Ведь сам факт подобных размышлений говорил о том, что перед ней этот ужасный выбор стоял и прямо сейчас. Шурочка вспомнила слова Григория Павловича о пути амебы. Почему, почему она обязана решать, что для нее важнее: любовь или творчество? Слишком велика жертва, по какому из двух путей ни пойди.

Что вообще такое любовь? Шурочка любила обниматься с Гришей, смеяться и щекотать его. Но порой она невыносимо уставала от его бесчисленных вопросов об устройстве мироздания. Иной раз таких трудных, таких болезненных. Большую часть времени она была утомлена тяжелой и неинтересной работой, потому не любила отвечать на философские вопросы сына. Кормление его – и вовсе воспринималось пыткой. Когда еда была, он ел плохо. Но те далекие дни она успела забыть. Теперь же ее жизнь сопровождало неотступное чувство вины. Оно кололо под сердце всякий раз, когда Шурочка взглядывала на худенького малыша.

Игры с сыном, примитивные для взрослого человека, нудные, она тоже высиживала с трудом. Будь она не столь унылой после работы, да еще сытой, наверное, с большей охотой предавалась бы с Гришей его развлечениям. Но в нынешней реальности ни учить его, ни кормить, ни играть с ним она не любила. Заставляла себя. Но разве три эти процесса не составляют основное общение матери и ребенка? И если она ненавидела почти все совместные с Гришей занятия, может, она… просто не любила и своего сына?

Шурочка взглянула на обметанные губы мальчика. Стало невозможно жаль малыша за то, что ему досталась такая ужасная мать. Но она не шелохнулась, не обняла его. Она оцепенела от осознания двух чудовищных мыслей одновременно. Если он умрет, ей будет проще выжить самой. Если он умрет, не будет ничего страшнее, чем выжить самой.

Шурочка вспомнила собственную мать. Черная меланхолия – романтичное название болезни. Но что оно все-таки значило? Всегда думала, что горе от потери старшего сына, Шурочкиного брата, который погиб на Русско-японской войне. Только теперь поняла, что черная меланхолия на самом деле была виной! Что не уберегла свое дитя – не остановила, не отмазала, не окрутила, не заковала дома в цепи, не сделала все, что могла. А Калерия? Никакая не жажда свободы погнала ее из дома, от семьи, а все та же вина за то, что не уберегла ребенка.

Шурочкина мать тоже сбежала из семьи. Туда, где проще, – в могилу. Как она могла бросить их с отцом? Слабая. Трусиха. Сука. Не вынесла испытания. Она обязана была вынести! Ради той, кто у нее остался, ради Шурочки. Но нет, она ее отшвырнула как мусор. Окажись сама Шурочка на месте матери, она бы вынесла. Переплавила бы боль в материал для творчества.