Читать интересную книгу "Окаянные гастроли - Ольга Валерьевна Чередниченко"

за то, что унижалась в отношениях с Григорием Павловичем, а потом перед собою даже не извинилась. Если быть до конца откровенной, она его до сих пор не разлюбила и не отпустила. Но даже не это сейчас оказалось главным. Обиднее всего было осознать, как долго она не умела ценить самое дорогое, что имела. За бесценок отдала Григорию Павловичу целомудрие, и ведь вовсе не он был в том виноват.

Шурочка пыталась стать для Григория Павловича пластырем, узнав, что он расстался в Екатеринодаре с Калерией, а тем лишь причиняла боль себе. Она сама отдалась ему, в глубине души понимая, что он ее не ценит и не очень-то даже желает. Самое ужасное, она навязывалась тогда ему в поезде, даже когда он объявил, что любит другую, что изменял Шурочке с ней и что теперь бросает. Втаптывала себя в грязь, жестоко наказывала за то, что не сумела получить любовь. Липла еще потом к Жумату, которому тоже как женщина была неинтересна.

Какими же изощренными способами она себя оскверняла! Так отчаянно хотела любви, что добавляла к боли быть отвергнутой еще и боль потери собственного достоинства. Две боли одновременно невыносимы! «Бедная, бедная ты моя, – прошептала Шурочка самой себе. – Как я сочувствую той тебе, над которой я же сама и измывалась, не понимая, что делаю». Она опустилась на пол у ножки стола, пол был такой холодный, она обняла, сжала себя руками.

Раньше она ни разу не задумывалась, что предает себя, когда отходит от своей внутренней правды. Но теперь осознала, как долго и чудовищно себя насиловала. Унижала тем, что шла в отношения, где ее не ценили. Это были жестокие пытки. Ее нелюбовь, конечно, сразу считывали другие люди – да тот же Жумат. Он относился к ней так же, как она к себе. Она же еще сильнее наказывала себя за нелюбовь других людей. Пусть так. Но она рада, что осознала это, по крайней мере, теперь. Каким бы ни был путь, она должна была его пройти, чтобы лучше понять себя и мир, чтобы отразить потом пережитые чувства в творчестве.

Шурочка вспомнила: она в Петрограде, собиралась ехать в Каркаралинск с Тамарой Аркадьевной, Аристархом и Григорием Павловичем, но тот в последний момент ее бросил и остался с Калерией. Она умоляла его поехать с ней. Но он вышел на перрон, а какая-то часть ее самой осталась в том вшивом вагоне навсегда. Шурочка не хотела слушать, когда та часть говорила, что нужно расстаться с Григорием Павловичем, сохранить достоинство, не унижаться. Шурочка заткнула ей рот, заколотив в душном вагоне с пыльными мешками и всяким хламом. Внутри стоял смрадный запах, и та, вторая Шурочка сидела там уже пять лет в полном одиночестве.

В душе она и сейчас не рассталась еще с Григорием Павловичем. Незавершенность отношений определенно мешала жить дальше. Она будто хранила ему верность. Она до сих пор питала надежду, все еще не считала их отношения невозможными. Пять лет жила с болью после того, как он ее бросил, – разрушала себя тяжелой работой, плохой пищей и бессонными ночами.

Но теперь она захотела отпустить его до конца, чтобы принять, что в ее сыне течет кровь Григория Павловича. Чтобы снова кого-то полюбить. Чтобы выпустить запертую в вагоне частицу себя на волю.

Шурочка представила Григория Павловича сидящим с ней рядом в доме Аристарха. Ей стало горько от его появления, но она все-таки сказала ему: «Уходи навсегда. Но сперва верни мне кое-что мое: мою спонтанность, мою чувственность, мое умение наслаждаться жизнью и воспринимать ее ярко, как в театре». Едва она сказала ему это, как он начал таять. Шурочка поняла, что может наконец простить себя за то, что прокляла себя на целых пять лет и заставила сидеть в пыльном вагоне. Простить за неопытность. Тогда она медленно поднялась с пола и села за стол.

* * *

Одинаковые елки мельтешили за окном – словно веники они выметали из Шурочкиной памяти подробности ее жизни в Степном краю. Грудь болезненно ощущала каждое неровное движение поезда – со дня на день должна была начаться менструация. Кислый запах квашеной капусты добивал даже из другого конца вагона. Гриша голосил так, что Шурочке хотелось заткнуть уши и спрятаться под сиденье. Но уклониться было нельзя, ведь то исключительно ее обязанность – разбираться с собственным сыном.

Она растерялась – мальчик никогда еще не вел себя так бурно. Сначала подумала, что он чувствует ее собственное напряжение. Успеют ли они в Москву до отъезда Григория Павловича на гастроли? Не задержат ли их из-за поддельных жуматовских документов? Не обворуют ли в долгой дороге? Отправить Гришиному отцу подробное письмо у Шурочки все-таки не хватило духу. Но она дала телеграмму на его имя во МХАТ. Он ответил незамедлительно, прислал денег на дорогу и обещал встретить.

Гриша продолжал рыдать, и Шурочка решила, что не все на свете сводится к ней одной. Малышу просто страшно уезжать из родного Каркаралинска. Кроме крохотного города на краю земли, он еще ничего в жизни и не видел. Только оказавшись снова на Алтайской железной дороге, Шурочка осознала, что Гриша не столичный ребенок, как она сама. Он сын казахской степи. Теперь он покидал малую родину, уезжал в неизвестность. Шурочка обняла его, стала гладить по голове. Потом сходила за кипятком и заварила морковного чаю. Ничего не помогало. Гриша еще больше зашелся в истерике.

Тут Шурочка увидела перед собой человека в форме сотрудника НКВД. Он произнес тихо, почти ей на ухо:

– Почему он так кричит? Это точно ваш ребенок?

Шурочка хотела что-то ему ответить, но слова застряли за зубами. Она смогла выговорить извинения, когда сотрудник органов уже вернулся на место и раздраженно уставился в окно.

– А ну-ка заткнись сейчас же, я кому сказала! – зашипела она на Гришу.

Он завопил еще громче и стал весь фиолетовый. Его захотелось ударить или самой заорать так же, поэтому она ущипнула сына со всей силы прямо над коленкой. Он захлебнулся и завыл как бездомный пес.

Шурочка прикрыла на мгновение глаза и глубоко вздохнула.

– Раньше я тебе этого не рассказывала, – спокойно сказала она. – Потому что ты был еще слишком маленьким. Но теперь ты уже достаточно взрослый, чтобы все понять.

Гриша прислушался, приглушил звук. Оставил только поскуливание и продолжил кривить лицо, готовый при любом неудачном или неинтересном слове мамы снова завопить. Но Шурочка уже вспомнила, кто она такая. Она призвала на помощь весь свой артистизм.

– Пять