Читать интересную книгу "Окаянные гастроли - Ольга Валерьевна Чередниченко"

надеялась, что так Жумат готовит почву, чтобы позже самому на ней жениться.

Но она угадала помыслы его неправильно. Подарок оказался прощальным. В Каркаралинск Жумат больше не вернулся. Через две недели вместо него прислали нового сотрудника, который перевел Шурочку на работу в колхоз.

В ноябре она прочитала в газете, вывешенной на стенде у партийного отделения, что в Семипалатинке с огромным успехом прошла постановка «восходящей звезды», талантливого молодого драматурга, режиссера и актера Жумата Шанина. Зрители были в таком восторге, что даже подняли его на руки и понесли волной.

– Это моя была волна! Мне должны были рукоплескать эти семипалатинские провинциалы, – фыркнула она вечером сыну. – Конечно, зачем ему таскать за собой бабу с русским ублюдком. Ну и ладно, мы с тобой и здесь неплохо проживем, в родной твоей выгребной яме. Без оваций и цветов, зато вместе. Мамочка за все заплатит сполна. Ну-ка не реви!

* * *

– Селем! – выкрикнул Гриша и прыгнул из теплой темноты дома на притащившуюся с работы Шурочку.

Он больно ударил ее в коленку – хотел напугать. Сердце и правда зашлось, она завизжала. Он захохотал, гордый своей шуткой. Шурочка заворчала, отдышалась, успокоилась. Страх и боль отступили.

Одно только неприятное ощущение осталось – от казахского приветствия «селем». Ничто больше в этом доме, где Шурочка убирала, готовила, стирала, топила, штопала, – ничто, включая собственного сына, больше не принадлежало ей, не любило ее и не ждало. Все было теперь во власти злой колдуньи баксы. Та даже не стеснялась метить территорию целыми клоками шерсти своего линючего волка. Весь дом пропах уже псиной!

Шурочке, видимо, осталось залезть в спичечный коробок, что лежит на печи, и сидеть там, помалкивать. Нет у нее больше никого – ни родителей, ни Григория Павловича, ни даже Жумата. Она что, теперь должна и единственным сыном делиться?

Шурочке до того стало обидно – она будто и правда сжалась до размеров крохотного картонного ящичка. Внутри оказалось неожиданно покойно – там не было места больше ни для кого, кроме нее одной. Никто больше не влезет. Шурочка осмелела и заорала на Гришу из своего убежища:

– Не смей больше произносить такие слова! Ты русский и говорить должен по-русски! Чем ты занимаешься каждый день с этой сумасшедшей бабкой? Думаешь, я не знаю, что она к тебе ходит?

В горле у Шурочки раскалялись угли, и стоило сделать вдох, как они бы воспламенились, поэтому дышать она старалась экономно. Гриша закусил губу, но не зарыдал. «Вечно он делает вид, что все ему нипочем. Этим в деда», – с раздражением подумала Шурочка. Захотелось посильнее его поддеть, растормошить. Гриша действительно всегда держался до последнего. Знал, что каждую оброненную горькую слезинку мать обратит в раскаленный шар и запустит ему назад.

– Гриша, послушай, если ты продолжишь с ней общаться, еще больше деградируешь. Она ведь вообще нам с тобой не ровня. Просто лесной зверек! Как ты не понимаешь.

– Она меня учит! – Гриша покраснел, губы его дрожали.

Шурочка расхохоталась:

– Чему же, интересно? По-волчьи выть да по-казахски балакать? Еще и с ошибками, уверена. Гриша, сынок, запомни: у нас с тобой в проклятом Каркаралинске нет никого и ничего. Мы одни с тобой вдвоем. Только мою культуру я и привезла с собой из Петербурга. Вот то единственное, что ты должен впитывать.

Гриша уткнулся лицом в угол. «Ну точно, дикий звереныш и есть», – подумала Шурочка. На пол шлепнулась к его ногам слеза. Накатил порыв обнять своего мальчика, но Шурочка сдержалась.

– Скажи баксы, чтобы больше не приходила. И не реви! Я не буду тебя утешать! Учись сам справляться с трудностями – тебе это в жизни пригодится.

На следующий день Шурочка записалась в каркаралинскую библиотеку и взяла сказки Пушкина. Вечером показала сыну некоторые буквы, немного почитала ему перед сном. Наутро велела работать с книгой самостоятельно. Но через пару дней стало ясно, что баксы приходила снова. Разумеется, к русской книге они с Гришей не притронулись.

Тогда Шурочка, заперев утром дверь, не стала прятать ключ в привычное место под крыльцом. Но вечером в темноте вмазалась ногой в кучу волчьего дерьма прямо перед входом. Гриша с баксы, видимо, общались через окно. Капля пота скатилась по Шурочкиной спине, когда она представила, как ее трехлетний малыш залезал на стул и воевал со шпингалетами – он же мог упасть!

В тот вечер она не ругала Гришу. Но через несколько дней смогла выпросить свободный час на работе, спряталась недалеко от дома и подкараулила баксы.

– Знаю, вы понимаете по-русски. Так вот послушайте. Мне, конечно, лестно, что мой сын спасает вас от одиночества. Но разве не должен шаман всегда быть одинок, избегать привязанностей и все такое? Не очень-то у вас получается следовать вашему духовному пути. Может, вы и силу свою потеряли, раз так привязались к моему сыну?

Баксы смачно харкнула себе под ноги, развернулась и ушла.

На следующий вечер Шурочка нашла на крыльце стопку детских рисунков, придавленных камнем. Изображения баксы в малахае, волка, человека в длинном пальто с прямоугольной головой и кривыми ножками. Но главное: белого маяка с красным куполом. Очень похожего на тот, к которому они однажды ходили на длительную прогулку всей семьей – с мамой, папой и братом. Давным-давно, когда они снимали дачу на Онежском озере. Сомнений не было: все это нарисовал Гриша. Так вот чем занималась с ним баксы. Но где он увидел маяк? В Каркаралинске подобных сооружений не могло быть и в помине, в книге сказок Пушкина такой иллюстрации тоже не водилось.

Шурочка отметила, что рисунки очень хороши для трехлетнего мальчика. Похоже, у сына художественный талант. Этим он в нее. Приятно осознавать, что Гришино творческое мышление – ее заслуга. Но Гражданская война рано или поздно закончится, а потом настанет время выбирать для мальчика профессию. Неизвестно еще, что будет цениться в новой жизни, но вряд ли рисунки. Во все времена практичнее всего держаться у власти. Прав был отец, когда выбрал карьеру чиновника. Несмотря на то, чем все закончилось, жизнь он прожил хорошую и комфортную.

Гриша тяжело переживал утрату единственного друга. Он не плакал, но и не проронил ни слова, пока Шурочка не присела участливо рядом с ним.

– Уходи, мама. Я хочу к ба.

Злость красными иголками окатила изнутри лицо, но она сдержалась, не ответила. Отошла.

Гриша молчал еще три дня, а потом не вынес одиночества – помирился с Шурочкой. Баксы к ним больше не приходила никогда.

* * *

Пестрые всполохи на