лице слегка дрогнул.
– В этом городе в этом разбираются даже малые дети, – сказал Шломо.
Вдруг Дов-Цион быстро подошел к офицеру и что-то торопливо зашептал ему на ухо.
– Вот оно что… Скажи, это верно, что ты называл себя Царем иудейским и грозился восстановить еврейский Храм?.. Отвечай!
– У меня и в голове не было… – начал было Шломо, но офицер быстро перебил его:
– А может, ты просто сумасшедший? – сказал он, с отвращением глядя на Шломо, словно тот был вшивой и грязной собакой, никому не нужной и невесть как сюда попавшей. – Хотя, – добавил он, невесело усмехаясь, – даже сумасшедшие знают, что здесь имеет значение только власть султана, а разговоры о царе иудейском ведут прямой дорогой на виселицу.
– Но я не сделал ничего плохого, господин, – повторил Шломо, блуждая взглядом по заваленному бумагами столу. Вдруг он заметил, среди прочего, небольшую книжечку в голубом переплете, с надписью на обложке, которую трудно было спутать с какой-нибудь другой.
– Откуда мне знать, что ты говоришь правду? – офицер проследил взглядом, куда смотрел этот совершенно не к месту улыбающийся еврей. – В чем дело? – строго сказал он, резко поворачиваясь и глядя на стол. – Или я сказал что-нибудь смешное?
– Les Fleurs du mal, – Шломо кивнул, указывая на лежавшую среди бумаг книгу. – Вы читаете Бодлера, да еще и в подлиннике, господин офицер!.. В этих местах это большая редкость.
Он вдруг вновь почувствовал себя уверенным и спокойным. Так, словно Всевышний вновь подал ему какой-то благоприятный знак, смысла которого он пока еще не мог понять.
На мгновение в помещении повисла тишина. Потом офицер сказал, с удивлением разглядывая Шломо:
– Помощник цирюльника, который говорит по-французски и читает Бодлера!.. Тебе не кажется, что это довольно любопытно?
Пожалуй, подумал Шломо, дежурный офицер выглядел сейчас так, как будто его уличили в чем-то чрезвычайно постыдном, что давало собравшимся тут странную власть над ним и, уж во всяком случае, легко могло повлиять на его дальнейшую карьеру.
– Нет, этот город может свести с ума кого угодно, – офицер криво улыбнулся, отчего его чудовищный шрам показался еще страшней. – Помощники цирюльников читают Бодлера, а торговцы сластей спят и видят, как в Иерусалим приходит Помазанник… Только не думай, пожалуйста, что меня очень заботят твои тайны. То, что ты читаешь «Les Fleurs du mal», вовсе не освобождает тебя от обязанности отвечать за свои поступки.
– Но я ни в чем не виноват, господин.
– Здесь я решаю, кто виноват, а кто – нет, – сказал офицер, повышая голос и пряча голубенький томик под бумагами. – И властью, данной мне султаном и наместником, я приговариваю тебя к наказанию плетьми, числом двадцать. Немедленно.
Натан, Гершон и Дов-Цион разочарованно загудели.
– Тихо! – прикрикнул на них офицер и добавил, обращаясь вполголоса к Шломо, словно не хотел, чтобы его услышали остальные:
– Как видишь, Бодлер тебе не помог.
– Как знать, – тоже негромко ответил Шломо, загадочно улыбаясь, словно двадцать плетей были таким пустяком, о котором не стоило бы даже и говорить.
Гершон и Натан между тем пытались в чем-то убедить Дов-Циона.
– Он заслужил сто плетей, – Гершон возмущенно тряс своим массивным животом. – Двадцать плетей! Да это же на смех всему Городу!
– Не знаю, чем еще вы недовольны? – дежурный резко повернулся к обиженным свидетелям. – В конце концов, я не нашел за ним никакой особенной вины, ну, разве только – слабоумие, что в этом городе совсем не редкость. Вы ведь не станете обижать того, кого уже обидела природа?
Впрочем, на евреев, Натана и Гершона, эти слова не произвели никакого впечатления. Они были недовольны и требовали для Шломо серьезного наказания.
На лице дежурного офицера, появилась выражение удивления. Словно он никак не ожидал, что евреи поведут себя так кровожадно по отношению к собственному собрату.
– Двадцать плетей, – он внимательно посмотрел сначала на Натана, а потом на Гершона, – двадцать плетей – это, по-вашему, не наказание?
– Он заслужил смертной казни, – сказал Натан. – Спросите любого еврея.
– Ах, вот оно что, – офицер вдруг засмеялся. – А если он говорит правду, этот ваш долгожданный Машиах?.. Что, если он действительно тот, за кого выдает себя?.. Разве вы сами не ждете Помазанника, который освободил бы вас от власти султана?
– Мы граждане Империи, – не без гордости сообщил в ответ Гершон, – и как граждане Империи не можем пилить сук, на котором сидим. Согласитесь, что это было бы очень глупо.
– Само собой, – опять усмехнулся офицер.
– Что же касается Машиаха, – продолжал Гершон, – то все, что о нем говориться – следует понимать в духовном смысле, чтобы избежать так называемых противоречий, на которые любят ссылаться неумные люди.
– Да, – подтвердил Натан. – Только в духовном смысле, господин офицер.
– Вот как. Говорите, в духовном? Отчего же в таком случае я нигде не читал, чтобы этого вашего Машиаха можно было принимать в духовном смысле. Скорее уж, наоборот.
– По заветам наших отцов, – начал было Гершон, но офицер перебил его.
– Обойдемся сегодня, пожалуй, без отцов, – он остановился перед Гершоном. – Надеюсь, двадцать ударов вас все-таки удовлетворят.
– Шестьдесят, – Гершон упрямо наклонил голову.
В ответ офицер улыбнулся и его улыбка – зловещая и мертвая – заставила Гершона прикусить язык.
– Мне всегда хотелось узнать, – он лениво и отчетливо растягивал слова, словно желая, чтобы не пропал ни один звук, – почему Истина так кровожадна? Или она настолько не уверена в своей истинности?.. Вы случайно не знаете, господа евреи?
И поскольку никто на его слова ни отозвался, отрубил:
– Двадцать плетей. А теперь убирайтесь, пока я не передумал.
– Во славу султана, – Дов-Цион, кланяясь, поспешно отступал к двери.
– Во славу султана, – сказали вслед за ним Натан и Гершон.
Впрочем, все это было уже несущественно, и позже, когда русский палач, о котором ходили разные слухи, недовольный тем, что его оторвали от каких-то важных дел, грубо торопил его поскорее снять рубаху и лечь, – и когда раздался первый, примеривающийся свист плети, – и потом, когда он уже не чувствовал свою покалеченную спину, а только слышал, как хлестко ложится на тело плетка, – и тогда, когда на плечи ему набросили прохладную тряпку, – все это время ему почему-то мерещился родительский дом, колокольчик, звонивший, когда кто-то заходил в лавку отца, отполированные тысячами и тысячами прикосновений лестничные дубовые перила, темный уголок под лестницей, где он любил прятаться от старшего брата, и еще целая куча мелочей, которые вдруг всплывали в его памяти, пока палач ритмично, не торопясь, отвешивал ему удар за ударом.
Потом он вдруг почувствовал, что его совершенно не занимает ни эта порка, ни глупость торгующих евреев, ни грубость турецких солдат, ни эта боль и пылающая под ударами спина – ничего из того, что прежде могло бы сразу вывести его из себя и надолго приковать внимание к какой-нибудь ерунде, и что теперь казалось мелким и ничтожным. Что означало, наверное,