силы, так что Шломо приходилось теперь напрягать слух, переспрашивать и замирать, боясь упустить главное. От этого он просыпался и часто подолгу лежал, пытаясь вспомнить, что сказал ему Голос, и удавалось ему все реже и реже.
Потом он стал, кажется, догадываться, что Голос уже не нужен, потому что Святой в своем милосердии направил его по верному пути, так что ему оставалось только следовать той дорогой, которая сама должна была вывести его со временем туда, куда надо.
Конечно, Всемогущий все равно был где-то рядом, но Он уже почти не показывался и не давал о себе знать, предоставляя Шломо возможность самому, на свой страх и риск, идти этим путем, опираясь только на свое понимание, свою ответственность и свой нюх, который еще никогда серьезно не подводил его.
Главное чудо – это отсутствие всяческих чудес, – вот что полюбил он в последнее время повторять и к месту, и не к месту. И это означало только то, что оно означало – что Всевышний зовет нас принять участие в Его деле, требуя, чтобы мы опирались не на его подсказки, а на собственное разумение и понимание, не опасаясь наделать ошибок и забрести не туда, куда бы следовало.
Накануне того дня он попросил всех быть с утра на всякий случай готовыми. При этом он не сказал, к чему именно они должны быть готовы, посчитав, что, в конце концов, въезд Машиаха в Иерусалим, напророченный всеми пророками, касается лишь одного его и должен был совершен лишь при одном его участии.
На том он и остановился.
Утром он встал рано. Вымыл лицо во дворе. Облачился в длинный, подпоясанный шнурком бурнус. И Арья, и Рахель еще спали, когда он отвязал привязанного на заднем дворе осла, которого с ночи приготовил ему Голем и тронулся в путь, чувствуя где-то в глубине души сомнения и неуверенность.
Впрочем, еще раньше, едва проснувшись, он вдруг поймал себя на мысли, что вовсе не уверен, что Всевышний захочет открыть сегодня людям имя того, кто войдет на их глазах в Иерусалим как власть имущий. Тем более что сон, который приснился ему сегодня под утро, только укрепил его сомнения, хотя в нем и не было ничего особенного.
А снилось ему, что он покупает железнодорожные билеты где-то в центральных берлинских билетных кассах, в окружении всех этих помпезных стенных росписей, витых канделябров и хрустальных люстр, и вдруг понимает, что начисто забыл – куда же он едет. А его очередь уже совсем близко, часы над выходом на платформу уже собираются пробить тот самый час, когда должен тронуться его поезд, вот только беда, что он не помнит, куда же он едет и где его багаж, который он сдал так давно, что забыл, когда это было. И все, что ему остается, это спрашивать соседей по очереди, надеясь, что они помогут, но они только равнодушно отводят глаза и отходят в сторону, пожимая плечами. И тогда он начинает звонить по этому, едва различимому номеру в записной книжке, но к телефону никто не подходит, а если и подходят, то никак не могут понять, что же ему надо.
Потом он вспомнил, как многие, достойные доверия учителя говорили, что посылая нас на подвиг, Всемогущий часто искушает нас сомнениями, отчаянием и отсутствием надежды, требуя от нас, чтобы мы сами, на свой риск, переплывали эти бездонные океаны, оставляли за спиной эти безводные пустыни и немыслимые снизу горы. И эта мысль, кажется, немного его успокоила.
Когда он появился у Дамасских ворот, базар уже шумел вовсю.
Выбрав у стены, почти сразу за воротами, свободное местечко, он привязал осла и сел на камень возле старика, торгующего сластями. Тот посмотрел на него, но ничего не сказал.
Сначала вся эта бурлящая, галдящая, пестрая толпа ошеломила Нахельмана. Как будто его бросили в бездонное море, не знающего ни сострадания, ни жалости. Крики торговцев и зазывал смешивались с криками погонщиков и водоносов, со смехом, хохотом, плачем детей, с недовольными голосами торгующихся покупателей, с криком ослов, со скрипом старых телег и топотом верблюдов – все вместе это сначала показалось Нахельману похожим, скорее, на Ад, попав в который уже трудно было надеяться выбраться обратно.
Но постепенно он привык и даже почувствовал, что ему начинают нравиться и этот шум, и вся эта толпа, к которой следовало только подобрать верный ключик, чтобы она склонилась перед тобой, крича «Осанна!» и делая то, что ты приказываешь.
В волнении он поднялся со своего места.
Слепящее солнце, словно кипящим золотом, укрывало прячущееся до поры Небесное воинство.
Шум, крики, смех, – все это будто слилось теперь в один голос, в один звучащий над городом и поднимающийся к Небу крик «Осанна!»
– Я пришел, – шептал он, глядя, как вспыхивают под солнцем стекла Старого города. – Я уже тут. Что же вы не смотрите на меня?
Но прошел час, и еще один час, и солнце уже напомнило о близости зенита, но никому, по-прежнему, не было никакого дела до человека, стоящего со своим ослом у стены возле Дамасских ворот, – ничего не продающего и ничего не покупающего человека, явно чего-то ждущего, о чем можно было судить по его губам, которые время от времени кривились и шептали: «Я пришел. Пришел. Пришел».
Похоже, великое совершалось сегодня у всех на глазах, но при этом никто не видел его, никто не замечал, никто не спешил оповестить забитую людьми площадь о приходе Машиаха. Никто не кричал, размазывая по щекам слезы радости, «Осанна! Осанна!», словно все присутствующие сговорились сегодня делать вид, что они ничего не видят и ничего не слышат, предоставив это небесным силам, хотя и они тоже не торопились прокричать с небес слова, которые все так долго ждали.
И вот он стоял вместе со своим ослом, думая что люди в последнее время так очерствели, что даже Божественный голос оставляет их глубоко равнодушными, – стоял, прислушиваясь – не раздается ли уже шум ангельских крыльев, летящих подтвердить его избранничество и отдать ему то, что было обещано с самого начала.
Но время шло и на исходе восьмого часа обида, наконец, захлестнула его, как набежавшая внезапно морская волна накатывает на берег.
Люди шли мимо, прицениваясь к разложенным товарам, и не видели величайшего Товара, который предлагал им Всевышний, стоило им только раскрыть навстречу свои сердца и открыть уши.
В конце концов, это была обида не за себя, а за Всевышнего, на которого никто не обращал внимания, – ни сегодня, ни вчера, ни тысячу, ни десять тысяч лет назад.
– Смотрю на тебя который час, – заговорил вдруг молчавший до сих пор торговец сладостями, как будто, наконец, ему пришло