на верность царю Дмитрию Ивановичу. Гать не выдержала напора людей, ушла под воду, но это не остановило перебежчиков – они переходили реку вброд, вплавь; многие тонули. В лагере и на берегу не смолкали крики:
– Многие лета царю нашему Дмитрию Ивановичу! Рады служить и прямить ему!
Нашлись, однако, такие, кто выкрикивали в ответ здравицы Федору Борисовичу. Корела, разъезжавший по берегу на коне, призвал сторонников царевича заткнуть им рты:
– Бейте их, да не саблями и пулями, а батогами, бейте да приговаривайте: вот так вам! Вот так вам! Не ходите биться против нас!
Предложение атамана особенно пришлось по вкусу рязанцам, которые с гоготом и насмешками принялись гонять годуновцев плетьми, палками, а то и просто кулаками.
Князь Телятевский, сохранивший верность Федору, ободрял преследуемых:
– Стойте, братцы, до последнего, не будьте изменниками!
Но когда рязанцы добрались до него, он поворотил коня и бежал из лагеря. Вслед за ним умчались воеводы князь Катырев-Ростовский и Иван Годунов. Последнего поймали и посадили в шатер под арест: он неподвижно лежал на шелковых подушках, а его слуга опахалом отгонял от него мух.
Некоторые ополченцы кричали, что их дело – сторона:
– Кого на Москве царем признают, тот нам и царь!
Другие, пользуясь суматохой, разбегались в родные деревни; третьи рубились друг с другом, с каждой минутой все меньше понимая, с кем и за что они дерутся.
Лагерь постепенно пустел. Дольше всех упорствовали немцы. Их капитан Вальтер фон Розен наотрез отказывался присоединиться к мятежникам, но, будучи побуждаем своими солдатами, в конце концов вложил шпагу в ножны. По договоренности с Басмановым им позволили выйти из лагеря и вернуться в Москву.
Однако наибольшую щепетильность в вопросах чести в этот день проявил Василий Голицын, один из главных заговорщиков.
– Я присягал Борису, – сказал он рязанцам, – моя совесть зазрит переходить по доброй воле к Дмитрию Ивановичу, а вы меня свяжите и ведите, как будто неволей.
К вечеру все было кончено. Дмитрий, не покидая Путивля, пленил огромное московское войско – «цвет и ядро всей Московии», как пышно назвал это сборище растерянных и перепуганных людей о. Лавицкий.
Часть вторая. Царь всея Руси
На этом свете существует только две трагедии.
Одна из них – не иметь того, чем ты хочешь обладать, другая – получить желаемое.
Оскар Уайльд
I. Въезд в Москву
10 мая в Путивль приехал князь Иван Голицын с выборными людьми от всех полков ударить челом уже не царевичу, но царю Дмитрию Ивановичу. Басманов и другие переметнувшиеся на сторону Дмитрия воеводы нашли удобную формулу, чтобы оправдать свою измену и примирить царя с воевавшими против него служилыми людьми.
– Государь царь и великий князь Дмитрий Иванович! – низко кланяясь, говорил Иван Голицын. – Прислало нас войско из-под Кром, бьет тебе челом и обещается тебе служить; молят твоего, государь, милосердия и прощения, что мы по неведению своему стояли против тебя, прирожденного своего государя. Нас Борис ослепил и обманул, называя тебя Гришкой Отрепьевым, но когда нам дали другой образец присяги, где не упоминалось о Гришке, так мы уразумели, убереглись и единодушно все положили, чтоб ты, наш государь прирожденный, шел и воцарился в столице блаженной памяти отцов твоих. Ныне вместо присяги Борисовым детям, мы учиняем присягу тебе, а бояр, что держатся Бориса, перевязали. На Москву послали мы знатных людей объявить, что мы все признали тебя наследным и законным своим государем, чтоб в Москве, подобно нам, принесли тебе присягу на послушание.
Дмитрий отлично уразумел подсказку и великодушно даровал прощение своим прозревшим подданным.
Следом за Голицыным в Путивль явился Басманов. С первой же встречи между ним и Дмитрием установились самые дружеские отношения. Они были схожими натурами – смелыми, пылкими, увлекающимися, своенравными, без твердых принципов и убеждений; каждый из них нашел в другом то, что ценил в людях: ум, способности, широту замыслов, ненасытную жажду славы. Их сближение произошло настолько быстро, что уже буквально на следующий день Басманов сделался первым советником и любимейшим товарищем Дмитрия.
19 мая Дмитрий выехал под Кромы. Навстречу ему из лагеря вышли бояре – Шереметев, Василий Голицын, Михаил Салтыков – и с ними несколько сотен ратников. Они поклонились Дмитрию и торжественно сказали:
– Все войско и вся земля Российская покоряются тебе.
Дмитрий уже не нуждался в толпе ополченцев, потерявших всякую дисциплину и боеспособность. Оставив при себе небольшой отряд стрельцов и дворян, он распустил остальных по домам. Затем, не теряя времени, он двинулся дальше, к Орлу. Здесь воеводы, гарнизон, духовенство и горожане устроили ему торжественную встречу, с хлебом-солью, колокольным звоном и крестным ходом.
– Буди, буди здрав, царь Дмитрий Иванович! – ликовал народ, плача от умиления.
Недоверчивые поляки все же убедили его окружить себя стражей из ста шляхтичей, но в этой мере предосторожности не было никакой надобности. В каждой деревне, каждом селе Дмитрия встречали открытые, веселые лица, города и крепости в знак покорности слали ему, по тогдашнему обычаю, ключи и золотые монетки на блюдах; даже из далекой Астрахани привезли к нему в цепях воеводу Михаила Сабурова, Борисова любимца. Русские люди бросались на колени перед спасенным Богом наследником Московского престола и, давя друг друга, подползали к его коню, чтобы поцеловать царский сапог. Россия давно не помнила такого искреннего всплеска народной любви к своему государю. Читая записки современников об этом триумфальном походе, охотно соглашаешься с Костомаровым, писавшим, что это были счастливейшие минуты в жизни Дмитрия, которым уж не было суждено повториться никогда.
В Москве все еще царствовал Федор; заплечных дел мастера все еще пытали и казнили гонцов и сторонников Дмитрия. Однако ропот с каждым днем нарастал. Народ требовал возвратить из ссылки опальных бояр и привезти в столицу царицу Марфу. После приезда Мстиславского и Шуйского из-под Кром беспорядки в городе вспыхнули с новой силой. Простонародье вломилось в Кремль и вызвало Шуйского для объяснений, с кем же, наконец, воюет царь Федор и его воеводы – с окаянным Гришкой-расстригой или истинным царевичем? Шуйский, выйдя на Лобное место, принародно целовал крест, что царевича Дмитрия давно нет на свете, что он сам, своими руками, положил тело младенца в гроб – и призывал твердо стоять за истину против расстриги. Одни сторонники Дмитрия приуныли: слово князя Василия было уважаемо москвичами; другие продолжали смущать людей вопросом: почему же все-таки не везут в Москву мать царевича?
В середине мая в столице появились беженцы из-под Кром, принесшие известие об измене войска. Больше они ничего не знали и на настойчивые расспросы озлобленно отвечали:
– Поезжайте сами и узнайте!..
Москва притихла; улицы и площади опустели; люди томились в ожидании чего-то важного, что вот-вот должно было случиться.
30 мая в городе поднялась тревога. Двое каких-то посадских людей увидели на Тульском тракте облако пыли и завопили,