народ возлюбленный!
В этот момент поляки вдруг заиграли на трубах и ударили в литавры, заглушив церковное пение. Русским это показалось оскорбительным. А тут еще они увидели, что царь, прикладываясь к крестам и образам, делает это не совсем по-православному, по-русски. Впрочем, чуткие к таким мелочам москвичи, на этот раз великодушно извинили его:
– Он был в чужой земле, его сохранили и привели к нам иноземцы, а они не знают наших обычаев.
Но Дмитрий как будто испытывал терпение православных. Войдя в Успенский собор, он впустил туда и поляков, что многими русскими было сочтено за осквернение святыни храма; мало кто вместе с царем не увидел ничего дурного в том, что христиане в христианской земле зашли в христианский храм.
Из Успенского собора царь направился в Архангельский, где приложился к гробам предков. У раки Ивана Грозного он опустился на колени и со слезами воскликнул:
– О мой родитель! Я оставлен тобой в изгнании и гонении, но я уцелел отеческими твоими молитвами!
Расчувствовавшийся народ плакал вместе с ним, видя в умильных слезах царя живое свидетельство его искренности. Да и мог ли кто-нибудь другой, кроме сына, рыдать над гробом Грозного, не натерев предварительно глаза луком!
Все же ближние к царю бояре нашли нужным загладить неприятное впечатление, произведенное в народе оплошностями Дмитрия и поведением поляков. На Лобное место поднялся Богдан Бельский и сделал знак, что хочет говорить. Толпа на Красной площади притихла.
– Православные! – сказал Бельский. – Благодарите Всемогущего Бога за спасение нашего красного солнышка, истинного государя царя Дмитрия Ивановича! Как бы вас лихие люди не смущали, ничему не верьте. Это истинный сын царя Ивана Васильевича, на чем я целую перед вами животворящий крест и образ святого Николы-чудотворца.
Он снял с шеи крест и образок, поцеловал их и продолжил:
– Святой Никола-чудотворец помогал ему до сих пор во всех бедах и привел его к нам. Берегите ж его, любите его, почитайте и служите ему прямо, без хитрости, ни на что не прельщаясь!
Народ в единодушном порыве отвечал:
– Боже сохрани нашего царя Дмитрий Ивановича! Дай ему, Господи, здоровья и долгоденственного жития, и покори под его высокую руку всех его врагов и супостатов, которые не верят ему и не желают добра!
Ни одна летопись не упоминает о каких-нибудь обличительных народных воплях, вроде: «Он – не настоящий царевич Дмитрий, а расстрига Гришка!» Между тем у бывшего чудовского келейника и запойного пьяницы, казалось, должно было быть немало кабацких дружков и знакомцев из монашеской братии. Молчали и бояре – ни один из них не признал в царе беглого книжника с патриаршего двора. Да и что те и другие могли сказать, если Гришка Отрепьев собственной персоной ехал в свите царя и весело обменивался приветствиями с былыми собутыльниками и случайными знакомыми!
Англичанин Томас Смит, бывший тогда в Москве, услышал и записал, как в народе объясняли спасение Дмитрия. Главная роль в этом рассказе отводилась Бельскому. Будучи удален из Москвы после смерти Грозного, он через своих друзей знал обо всем, что творится в Кремле. Догадавшись, что Борис замышляет убить Дмитрия, Бельский посоветовал Марии Нагой подменить сына другим мальчиком, каким-то поповским сыном, который был одного возраста с царевичем и очень похож на него. Через некоторое время подосланные Борисом убийцы, не подозревавшие о подмене, зарезали поповича во время игры в тычку. Убитого ребенка похоронили, как царского сына, и никто не догадался, что это не царевич. Дмитрий же жил и воспитывался в другом, неизвестном месте. К сожалению, Смит не дослушал окончания этого рассказа.
II. Воцарение
Поселившись в Кремле, Дмитрий первым делом позаботился о том, чтобы доставить в Москву царицу Марфу. В Выксинский монастырь за ней был послан молодой князь Михаил Скопин-Шуйский, будущий спаситель Москвы от «Тушинского вора». Поляки советовали Дмитрию поспешить с венчанием на царство, но он твердо решил отложить церемонию до приезда матери.
Новый царь не желал слушать никаких предостережений. Он купался в волнах народной любви, забывая о том, что они в любой момент могут обернуться шквалом и захлестнуть его с головой. Отрезвляющий призыв вернуться к действительности раздался очень скоро. На второй или третий день после триумфального въезда в столицу в Кремле был раскрыт заговор: то было не просто обычное боярское шушуканье и злобствование; заговорщики готовили свержение Дмитрия. Во главе заговора стоял князь Василий Шуйский.
Невозможно сказать точно, когда этот невзрачный, толстый, лысеющий человек с красноватыми подслеповатыми глазками задумал добиваться престола. Борис уже в 1589 году опасался его притязаний, почему и держал рядом с собой, не разрешая ему жениться. Можно вспомнить речь Замойского на сейме 1605 года, где он предлагал в московские цари Шуйских, как законных наследников Владимирского дома великих князей: было ли упоминание гетманом этого древнего рода случайностью или следует предполагать наличие тайных отношений между ним и Шуйскими уже в то время? Во всяком случае необыкновенно быстрый срок, за который созрел заговор, заставляет думать, что непроницаемый князь вынашивал честолюбивые замыслы довольно длительное время и тщательно обдумал все детали.
Главным оружием Шуйского была клевета, имеющая целью опорочить Дмитрия в глазах народа. Как только новый царь устроился во дворце, князь Василий вместе со своим братом князем Дмитрием зазвали к себе в дом московских купцов – некоего Федора Конева с товарищами – и стали внушать им, что новый царь – не кто иной, как проклятый расстрига Гришка Отрепьев.
– Он достиг престола обманом, – говорили братья, – и будет царствовать на беду Московскому государству. Он уже и теперь приблизил к себе иноземцев, тотчас по своем приезде позволил некрещеным ходить в церковь, расставил поляков в Москве, сам во всем держится иноземного обычая. Он уже изменил православию. Он подослан Сигизмундом и польскими панами, с которыми у него составлен уговор искоренить святую православную веру, разорить церкви и построить вместо них костелы и ропаты. А чтобы не было ему помехи в злых его умыслах, задумал он истребить старые боярские роды.
Шуйские уговорили купцов распространить эти речи в народе. Сохранилось современное известие, что переворот был назначен на 25 августа, то есть Василий Шуйский отводил на пропаганду против Дмитрия всего два месяца, надеясь за этот срок сделать то, что не удалось сделать Борису, Федору и Иову за два года. По моему мнению, это вполне определенно указывает на то, что заговор 1605 года созрел на почве каких-то более давних планов и замыслов. Каких именно?
Прежде всего обращает на себя внимание тот странный факт, что Шуйский в борьбе с Дмитрием не нашел ничего лучшего, как воскресить давно скомпрометировавшую себя в народе версию о самозванце Гришке. Почему снова Отрепьев, почему не кто-нибудь другой? Полагаю, что