предложением врасплох, они попытались отклонить от себя такую честь и ответственность, но Дмитрий не принял никаких отговорок, согласившись только отложить начало занятий до следующего дня.
Наутро иезуиты снова начали смущенно отнекиваться, но Дмитрий ничего не захотел слушать. Увидев в руках о. Лавицкого книгу, он взял ее: это был Квинтилиан. Дмитрий усадил своих учителей и, наудачу раскрыв книгу, сказал им:
– Пожалуйста, читайте отсюда и объясните мне некоторые места. Я с удовольствием буду слушать вас.
Первый урок заинтересовал обе стороны. Было решено продолжить занятия, упорядочив их: утренние часы посвящать философии, вечерние – грамматике и литературе. Преподавание шло на польском языке; наиболее трудные места переводились на русский. Дмитрий вел себя, как послушный ученик: внимательно и почтительно слушал объяснения, а, отвечая затверженный урок, вставал и снимал шапку. На занятия всегда приглашали его русскую свиту, чтобы не возбудить подозрений столь частым и тесным общением с католиками.
Уроки продолжались недели три, до начала мая, и закончились в связи с изменившейся военной обстановкой. Дмитрий поклялся возобновить их в скором будущем, когда с Божьей помощью овладеет родительским престолом.
В Путивле было предотвращено новое покушение на его жизнь.
В городе появились три пришлых монаха, которые начали подбивать путивлян к возмущению, говоря им, что Дмитрий не настоящий царевич, а беглый монах-расстрига; по их словам, они раньше жили с ним в одном монастыре и теперь опознали его. Их поведение обратило на себя внимание сторонников Дмитрия; монахов арестовали и привели к царевичу. При обыске у них нашли грамоту патриарха Иова с обличениями Гришки Отрепьева и письма Бориса, в которых царь обещал путивлянам свою милость и прощение, если они доставят в Москву самозванца живого или мертвого и истребят поляков. Один из монахов, ветхий старик, признался, что Годунов поручил им отравить Дмитрия, для чего они вошли в сговор с двумя людьми из свиты царевича.
– У моего товарища, – сказал он, – есть в сапоге яд, страшный яд. Если к нему прикоснуться голым телом, то тело распухнет и человек на девятый день умрет. Твои приближенные решили положить яд в кадило и окурить тебя им вместе с ладаном.
Дмитрий велел привести к себе изменников. Это были двое воевод, из тех, кого жители какого-то сдавшегося города связанными выдали ему; они вызвались служить Дмитрию и были оставлены им в свите.
– Так-то вы отплатили мне за то, что я проявил к вам милосердие, даровав вам жизнь! – с горечью сказал воеводам Дмитрий. – Не отпирайтесь, Бог обнаружил ваше злодеяние через этого монаха.
Воеводы повинились во всем. Двое других монахов подтвердили слова своего товарища, сказав в заключение:
– Теперь мы видим, что Дмитрий – истинный сын Ивана Васильевича. Бесполезно бороться против правого дела…
Оба они были заключены в тюрьму (позднее Дмитрий простил их), а их товарищ получил награду. Что касается воевод, двойных предателей, то их Дмитрий отдал на суд путивлян, и те расстреляли их из луков.
Пропаганда Бориса и патриарха не имела никакого успеха в Путивле отчасти потому, что Дмитрий показывал здесь народу настоящего Гришку, вернувшегося из Сечи. Он прилюдно рассказывал, что действительно был у патриарха Иова книжником, бежал в Литву и спознался с царевичем в Киеве, когда Дмитрий выдавал себя за монаха. Эти рассказы, немедленно делавшиеся известными далеко за окрестностями Путивля, привлекали к Дмитрию новых сторонников.
Несмотря на поражение при Добрыничах, отпадение русских людей от Годунова шло такими быстрыми темпами, что весной Дмитрий уже смог отправить к Сигизмунду бывшего черниговского воеводу Татева, сделавшегося его доверенным лицом, с известием, что ему покорилась вся Северская земля. В подтверждение его слов посольство Татева сопровождала депутация от Северских городов. Татев и севрюки жаловались королю на польское рыцарство, оставившее Дмитрия, и просили у него помощи. Сигизмунд официально принял их только после смерти Бориса.
Через несколько дней после приезда дмитриевых послов умер Замойский. Его смерть развязала руки сторонникам Дмитрия в Польше. Однако Дмитрий уже не особенно нуждался в польской подмоге. 13 апреля 1605 года смерть другого человека открыла ему дорогу на Москву. В этот день умер Борис.
Последние месяцы жизни Годунов был сам не свой. Он мог бы сказать о себе то же, что говорил один известный городничий: «…не знаешь, что и делается в голове; просто, как будто стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить». Под влиянием страха и чувства собственного бессилия он потерял свое обычное политическое здравомыслие и пытался бороться против Дмитрия двумя противоречащими друг другу способами: с одной стороны, скрывая от народа пришествие страшного выходца с того света и отгораживаясь от Литвы заставами, с другой – распространяя во стране грамоту патриарха Иова и анафемствуя самозванца. И то, и другое было только на руку Дмитрию. Народ не верил ни Борису, ни патриарху.
– Борис, – говорили одни, – поневоле должен говорить и делать так, как говорит и делает, а то ведь ему придется не только от царства отступиться, но еще и о жизни своей промышлять!
Другие рассуждали так:
– Борису и патриарху самим неведомо, что Дмитрий Иванович жив, они думают, что его зарезали по приказу Бориса, а того не знают, что вместо него другой убит. Мать и родственники царевича заблаговременно проведали умысел Борисов, что он хочет младенца извести, что будет царевичу смерть потаенна, неведомо как и в какое время, – вот они и подменили ребенка, укрыв Дмитрия в надежном месте. Теперь же он возмужал и идет на свой прародительский престол.
Каждый успех Дмитрия вызывал в народе радость, неудача – распространяла уныние. Москвичи выговаривали тем, кто сеял среди них обнадеживающие слухи:
– Вот, говорили, Польша поднялась за Дмитрия, вот, войско наше передалось ему, вот, царь Дмитрий недалеко от Москвы!..
Мучая, казня и ссылая в Сибирь недовольных, Борис одновременно обнаруживал свой страх перед подданными. Он заперся во дворце и даже не выходил на крыльцо, чтобы по царскому обычаю в определенные дни лично принимать челобитные; стража гнала просителей в шею. В то же время царь спесиво отвергал предложения дружественных держав о помощи. Так, германскому императору, он ответил, что не боится обманщиков, а шведскому королю написал и вовсе в оскорбительной форме: «Московскому государству не нужна шведская помощь. При царе Иване Васильевиче мы дали себя знать и теперь постоим разом хоть против турок, татар, поляков и шведов вместе, а не то, что против какого-нибудь беглого монаха».
Весть о победе при Добрыничах вызвала у Бориса безудержную радость. Гонец Мстиславского Михаил Борисович Шеин (будущий доблестный защитник Смоленска) был тут же пожалован царем чином окольничего. Войску со стольником князем Мезецким было послано для раздачи десятки тысяч рублей, а воеводам еще и золотые монеты, чеканившиеся по особо торжественным случаям и