которая мне известна, находится в Риме и называется Ватиканом. К тому же ее тоже можно назвать теократической только с большой натяжкой.
– Да, Ваше величество, вы правы, теократия нынче – большая редкость, – согласился Нахельман, продолжая улыбаться, как будто не видел ничего страшного в том, что возможно, он утаил от внимания императора что-то важное. – Не забывайте только, что еврейское понимание истории немного отличается от европейско-христианского, хотя они выходят из одного корня и на первый взгляд чуть ли не дополняют друг друга. Но это не так. Еврей целиком занят тем, что ожидает его в будущем, тогда как христианский историк целиком погружен в прошлое. Еврей занят больше пришествием Машиаха, а это значит, что его государство может быть только теократическим, то есть таким, которое в своих деяниях опирается на слово Всевышнего и существует, ожидая реального вступления в историю Божественной силы, которая расставит все по своим местам. Настоящий еврей всегда устремлен вперед и каждую минуту готов остановить то, что на всех языках называется «историей».
– Я уже говорил вам, – сказал император не очень довольный тем, что его заставили выслушать эти маленькую лекцию, – я уже говорил, что современное европейское государство не нуждается ни в пророках, ни в откровениях, ни в чревовещателях. Оно функционирует на основании тех христианских принципов, которые содержаться в Евангелии и дают верное направление любому политику, который хочет быть честным и готовым пожертвовать всем, что имеет ради этих вечных принципов.
Шломо Нахельман уже открыл было рот, чтобы ответить, но император поспешно перебил его.
– Что же касается идеи Машиаха, – продолжал он, вновь выпрямляясь в своем кресле, – то мне лично эта идея не кажется – ни сильно привлекательной, ни даже просто допустимой. Во-первых, конечно, потому, что Мессия уже пришел, чтобы научить нас всему тому, что он посчитал нужным. А во-вторых, потому, что эта идея начисто лишает человека инициативы и делает из него послушную куклу, исполняющую чужие предписания. Получается, что нам не надо ничего делать, а только сидеть, сложа руки и ждать, пока Небо не соблаговолит обратить на нас свое внимание и ни пошлет нам Избавителя, о котором мы знаем так же мало, как и о жителях Луны.
– Ваше императорское величество заблуждается, – сказал Шломо Нахельман, поднимаясь со своего места. – Небеса ничего не дают просто так, даром. И все еврейское понимание истории как раз заключается именно в том, чтобы делать то, что ты должен делать собственными силами, только тогда Всевышний ответит нам, видя наше старание и упорство.
– Вот как, – император удивился горячности собеседника и почувствовал, что беседа пошла уже совсем не в том направлении, в каком ей следовало бы идти.
– Если бы создание теократического еврейского государства в Палестине стало бы реальностью, – продолжал между тем Нахельман, останавливаясь перед креслом императора, – то, уверяю вас, Ваше величество, Всемогущий не оставил бы свой народ, но, без сомнения, нашел бы возможность ответить ему, указав правильный путь и верное решение его внутренним и внешним проблемам.
Конечно, он обманывал Императора, скрывая от него, что избранник Божий уже стоит здесь, прямо перед ним, мягко улыбаясь над нерешительностью человека, перед которым трепетала Европа и от одного слова которого могли в одночасье подняться от моря до моря многомиллионные армии.
– Вы опять говорите о Машиахе, – сказал император.
– Я говорю о Боге, Ваше величество. О Том, Кто приходит в самое неподходящее время и дает увидеть и услышать себя в истории, которая наполняется содержанием, когда в ней обнаруживает себя Господь, и которая делается пустой и никому не нужной, когда Он скрывается от нас… Прислушайтесь, Ваше величество, – сказал Шломо, вдруг понизив голос, озираясь и поднимая глаза к потолку, как будто он и в самом деле слышал что-то, что не слышал император. – Разве вы не чувствуете сейчас Его присутствия в этой тишине, которая больше любых слов? Разве не слышите, как Он протягивает свою руку, чтобы объявить свою священную волю?.. Тот, который вывел свой народ из Египта и не забывал о нас даже в самые тяжкие времена?
– Я не могу, конечно, похвалиться такой близостью с Богом, как вы, – император надеялся, что его ирония не останется незамеченной, – но только боюсь, что я слышу не совсем то же самое, что и вы, и ваши коллеги, господин Нахельман.
В ответ Нахельман сказал:
– Что бы Ваше величество ни слышало, вы должны знать, что Всемогущий никогда не вводит нас в заблуждение, но всегда готов ответить на все наши вопросы и недоумения.
– Это радует, – Вильгельм улыбнулся.
Вошедший в палатку адъютант остановился на пороге, явно намереваясь прервать затянувшийся разговор.
– Сейчас, Конрад, – кивнул ему император. – Я помню.
– Уже десятый час, Ваше величество, – Конрад с удивлением скользнул взглядом по этому странному еврею в европейской одежде, который так беззастенчиво отнимал драгоценное время у императора.
– К сожалению, – сказал император, поднимаясь с кресла и массируя затекшую ногу, – к сожалению, время поджимает, господин Нахельман. Боюсь, что я не смогу больше уделить вам ни минуты времени.
– Да, Ваше величество, – Шломо Нахельман поклонился. – Позвольте мне только сказать напоследок одну важную вещь.
– Я весь внимание, – сказал император.
– Дело в том, – Нахельман запнулся, подыскивая нужные слова, – дело в том, Ваше величество, что, конечно же, Всемогущий иногда дает нам возможность увидеть самих себя в истории, направляя наши действия туда, куда он считает нужным, и требуя от нас, чтобы мы точно исполняли то, на чем Он настаивает. Но если вместо этого перестанем доверять очевидному и даже попытаемся делать нечто, явно противоположное тому, к чему призывает нас Всемогущий, то последствия, Ваше величество, могут быть самыми ужасными и непредсказуемыми. Всемогущий не любит, когда в его словах или поступках сомневаются, так что Его наказание последует так же незамедлительно, как когда-то оно обрушилось на безумного Корея и его близких… Помните это, Ваше величество, помните, что сегодня вы держите в руках будущее всего мира и не имеете права ошибиться. В противном случае, – заключил Нахельман, – нас ждут впереди такие беды, перед которыми все, что знало до сих пор человечество, покажется детской игрушкой.
Если бы не обескураживающая, открытая улыбка, то сказанное прозвучало, если не как скрытая угроза, то уж во всяком случае, как предупреждение.
– Я приму это к сведению, – сказал император, внимательно провожая взглядом своего собеседника и чувствуя помимо воли, что что-то тревожит и раздражает его, словно было что-то в этом разговоре, что застряло у него теперь в голове, как заноза, от которой поскорее следовало избавиться… Ах, да, – вспомнил император. Конечно, это касалось того чертового изумрудного колье, о котором не могла знать ни одна живая душа. Разумеется, кроме Бога, который, с другой стороны, вряд ли