прикрывая правой рукой левую, которая была значительно короче. – Я получил немало писем, авторы которых не желают, чтобы нога германского императора ступила на землю Палестины. Находите ли вы, что это действительно отвечает желанию многих, населяющих Палестину, евреев?
– Я уверен, что желающих этого по той или иной причине – не много, – почти не задумываясь, сказал Нахельман, зная, что говорит правду.
– Однако, насколько мне известно, не все рады моему приезду, – император явно желал получить более вразумительный ответ. – Некоторые считают германского императора источником зла, который угрожает еврейскому народу.
– Наверное, Ваше величество имеет в виду раввина Хаима Йосефа Зонненфельда?
– Да, – кивнул император. – Не помню, как его зовут. Тот, кто назвал Германию новым Амаликом и запретил благословлять ее императора, потому что, видите ли, у Израиля нет хуже врага, чем я и немцы.
– Я вижу, вы хорошо осведомлены, Ваше величество, – сказал Шломо Нахельман, позволив себе улыбнуться.
– А разве нет? – в голосе императора послышалась досада. – Разве Германия была когда-нибудь противником евреев? Знаете, что он позволяет себе, этот ваш Зонненфельд? Публично оскорблять меня и мою внешнюю политику, по поводу которой я, кажется, никогда не имел ни от кого никаких мало-мальски серьезных нареканий. Это обидно.
Высказав это, император слегка ударил ладонями по подлокотникам своего кресла, словно приглашая своего собеседника разделить с ним его возмущение.
– Поверьте, он не стоит того, чтобы о нем говорили, – сказал Шломо Нахельман. – Однако не буду от вас скрывать, Ваше величество, что таких евреев становится все больше. К счастью, есть простой способ, который мог бы заставить всех их перейти на вашу сторону.
– Способ? – переспросил Вильгельм. – Что вы имеете в виду?
– Если бы Германия и кайзер выступили за создание единого еврейского государства под протекторатом Германии, – сказал Нахельман, – то я уверен, что все без исключения евреи оказались бы на ее стороне.
Лицо императора как будто омрачилось пришедшей ему в голову какой-то мыслью.
– Вы разделяете идеи Герцеля? – спросил он, внимательно глядя в глаза Нахельмана.
– Нет, Ваше величество. Я разделяю идеи, которые вкладывает нам в сердце Всевышний, а не те, которые, забывая о своей ничтожности, выдумывает сам человек.
– Ага, – сказал император, пропуская мимо ушей пассаж о Всевышнем. – А что же Герцель? Разве он не одержим идеей создания еврейского государства, о чем и твердит на каждом шагу?
– Герцель – мечтатель, хотя и говорит много правильного, – мягко улыбаясь, Шломо Нахельман подбирал нужные слова. Казалось, он просто напоминал своему венценосному собеседнику то, что всем было прекрасно известно. – Он надеется, что рано или поздно евреи создадут свое государство и это, конечно, вполне вероятно, Ваше величество, но только при одном условии.
– И при каком же?
– Господин Герцель забыл одну простую вещь, Ваше величество. Он забыл, что настоящий еврей всегда склонится перед Храмом и Торой, но вряд ли захочет склониться перед Парламентом и Конституцией, как бы эти последние не привлекали нас своей простотой, справедливостью и очевидностью… Храм и Тора, вот на чем должно быть построено еврейское государство. И тогда оно, конечно, с радостью примет и все те ценности, которые несет с собой светское государство, которое хотелось бы видеть Герцелю… Храм и Тора, Ваше величество.
– Кажется, это называется теократией, – сказал Вильгельм, пряча в усах легкую улыбку.
– Непререкаемая власть Всевышнего, Ваше величество. Мне кажется, это гораздо эффективнее, чем то, с чем мы сталкиваемся сегодня, и что предлагает нам секуляризованный мир.
Наверное, он выглядел очень забавно, этот еврей в европейской одежде, легко переходящий от одного понятия к другому, от одной темы к другой, словно здесь была вовсе не аудиенция, а легкий чай между обедом и полдником. Во всяком случае, у императора пока еще не возникло желание избавиться от посетителя, хотя при всей его обаятельности и шарме, время уже поджимало.
– К сожалению, – вздохнул Вильгельм, – принципы современной европейской политики несколько отличаются от того, что предлагаете вы. Конечно же, в нашей деятельности мы не прибегаем к Богу. Но не потому, что Он больше не требуется нам, а потому, что Он уже дал нам те принципы, опираясь на которые мы в состоянии успешно совершать или не совершать те или иные действия, всегда готовые при этом указать на наши основания.
Гладко закрученная фраза, казалось, доставила удовольствие самому ее автору.
– Никакие принципы не заменят живого общения, – немного поспешно возразил Шломо Нахельман, каким-то образом умудряясь и говорить, и улыбаться. – Конечно, только в том случае, когда Он сам соблаговолит открыть нам то, что пожелает.
– Вот как, – сказал император, намереваясь ответить на это какой-нибудь само собой разумеющейся истиной, например, той, которая гласила, что следует различать кесарево от Божьего, чему учил нас сам Господь. Но Нахельман торопливо и, похоже, довольно неучтиво перебил его.
– Насколько я понимаю, мы говорим сейчас о политике, – сказал он, продолжая улыбаться. – Но политика, если я не ошибаюсь – это способность видеть результаты своих действий, то есть видеть будущее. А кто, скажите, осведомлен о будущем лучше, чем Тот, для Кого нет ни прошлого, ни будущего, а только одно настоящее?
Вопрос был, конечно, риторический и вместо того, чтобы отвечать на него, император спросил:
– И об этом вы и хотели поговорить со мной? О будущем?
– Да, Ваше величество, – сказал собеседник – О будущем, которое уже близко. О том будущем, которое уже стоит у ворот, готовясь застигнуть нас врасплох, если только мы не заручимся заранее поддержкой Небес.
Пафос, прозвучавший в последних словах собеседника, показался императору не совсем уместным.
– Боюсь, что мое время уже на исходе, – сказал он, впрочем, еще не делая попыток подняться с кресла. – В следующий раз я с удовольствием выслушаю ваши соображения относительно будущего.
– Конечно, Ваше величество, – сказал Нахельман, продолжая любезно улыбаться, так, словно он знал что-то, чего не знал и не мог знать его собеседник. – Позвольте мне только рассказать вам одну историю, Ваше величество. Мне кажется, она прояснит суть дела и расставит все по своим местам.
– Если хотите, – император пожал плечами.
– Это было очень давно, Ваше величество, – начал Шломо Нахельман, закрывая глаза, как будто это позволяло ему видеть что-то, чего не видели другие. – Молодому кронпринцу было тогда, если я не ошибаюсь, всего десять лет и у него был конфликт с его воспитательницей, которую звали Клотильда. Она была откуда-то с севера.
– Как? – переспросил император. – Клотильда?
– Да, Ваше величество, – продолжал Нахельман. – Ее звали Клодильда.
– Очень интересно.
– Да, Ваше величество.
– И что же было дальше?
– Дальше случилось так, что молодой кронпринц возненавидел эту воспитательницу, да так сильно, что начинал заикаться, когда ее видел.
– Наверное, у него были для этого причины, – сказал император внимательно глядя на Шломо Нахельмана.
– Но не настолько серьезные, чтобы сделать то, что он сделал, Ваше величество.
– И что же он сделал? – спросил император.
– О, сущие пустяки, Ваше величество. Однажды, когда