лет вряд ли отведут аэростаты от Москвы, более того – ходят слухи, что не сегодня завтра полки будут укрупнены и переформированы в дивизии. Произойдет это вот-вот, очень скоро… А в-третьих, у немцев медных пфеннингов нет, от синяков у них другие примочки. Деньги фрицы отливают из белого сплава, монеты крупного достоинства вообще чеканят из серебра.
– Богатая нация, – хмыкнула Ася, – при случае, и гробы из серебра отливать будут, я так полагаю.
– Правильно полагаешь.
– Я хочу написать рапорт, Сергей Петрович…
– Что за рапорт?
– Чтобы меня перевели на фронт, в воюющую часть.
Телятников глянул на Асю удрученно, в подскульях у него возникли тени, – Ася не знала, что такое фронт, а он не мог объяснить, не хватало на то ни слов, ни сил, и молча, очень красноречиво покачал головой.
– Что, думаете, не возьмут?
– Очень хотелось бы, чтобы не взяли, Ася, – откровенно произнес Телятников, он переживал за Трубачеву.
– Ну, если не на фронт, то хотя бы поближе к фронту.
– Поближе к фронту не бывает, Ася. – Телятников неожиданно поморщился. – Бывает фронт, и бывает тыл, других делений нет, и это очень разные вещи… Отговаривать не буду – не имею права, но покидать наш полк и переводиться куда-то еще не советую.
Орденоносец Телятников не сумел отговорить Асю – доводов не хватило, Ася Трубачева осталась при своем мнении.
– У меня отец на фронте, старший брат на фронте, чем я хуже их, товарищ младший лейтенант? – в сердцах проговорила она, досадуя на то, что Телятников не понимает простых вещей и вообще скрывает нечто такое, чего она не знает. Но Телятников все понимал и ничего не скрывал, он очень не хотел, чтобы эта славная девушка попала в мясорубку, из которой потом не сумеет выбраться, только и всего…
Вечером, при свете коптюшки, Ася написала рапорт о переводе ее в воюющую часть, на фронт, утром, холодным, серым, засыпанном колючей снеговой порошей по самые трубы, в этой вертящейся мути не было даже видно домов, не только труб, с посыльным, прибывшим на пост, отправила бумагу в штаб полка.
Теперь оставалось одно – ждать. Если от полковника Бирнбаума поступит отказ, она напишет другой рапорт и отправит его в штаб повыше, где, возможно, ее поймут.
Она все больше и больше приходила к мысли, что ее место все-таки на фронте, и только на фронте. Быть сейчас надо там, где схватка идет накоротке, влобовую, где одна линия фронта напирает на другую.
Шестое ноября сорок второго года ничем не отличалось от предыдущих ноябрьских дней, было такое же ветреное, холодное, серое; ни на небе, ни на земле ни одной звучной красочки, сплошь только серые тона различного колера или, как говорят художники, – тональности.
Савелий Агафонов с аппетитом позавтракал, хотя ничего аппетитного на столе не было, – обычная каша, совершенно справедливо прозванная шрапнелью, с редкими волоконцами мяса и кубиками сала, которого было больше, чем мяса (Савелий сало не любил и поэтому брезгливо отбрасывал его на клеенку), кружка чая с двумя кусками колотого сахара и серый хлеб. Хлеба можно было есть сколько угодно, хоть две полные, с верхом тарелки. Наверное, можно было даже и три тарелки, но Савелий никогда не пробовал брать три тарелки хлеба, сыт был тем, что стояло на столе.
В казарме, где размещался его взвод, он натянул на плечи шинель, взял винтовку, на пояс нацепил подсумок с патронами. Никто, ни один человек не сказал Савелию ни слова, – зенитчиков часто перебрасывали с участка на участок, распределяли по разным точкам, иногда на целую неделю отправляли в какой-нибудь далекий угол дежурить около зенитных установок, и люди брали с собой и оружие, и боезапас, и еду – так было принято в их полку.
Оглядев себя в зеркало, Савелий остался доволен своим видом – вполне сойдет за кремлевского часового, – и отбыл, как было принято тогда говорить, «из расположения своей части».
Но «отбыть из расположения» – это еще полдела, может быть, даже четверть дела, главное было – добраться до Красной площади.
По дороге всякое могло случиться – и на патруль можно было напороться, и угодить в тиски комендантской проверки, и вообще не понравиться какому-нибудь подвыпившему фронтовику, любителю помахать кулаками… Впрочем, Савелий и сам умел неплохо размахивать «колотушками», мог сразиться и с пьяным окопником, и с двумя патрульными, особенно, если они оказывались полоротыми новобранцами.
Сложная была это задача – проехать с оружием на Красную площадь, но Савелию повезло, и решенная задачка оказалась у него в кармане. Он был доволен.
Погода по-прежнему была угрюмой и очень холодной, словно бы небо было недовольно людьми – в редких пешеходах даже остывшие кости скрипели крахмально.
Когда Савелий оказался около ГУМа, то глянул на часы. Надвигалось обеденное время.
«Скоро из Кремля, из Спасских ворот, поедет высокая публика, – подумал Савелий, – надо быть готовым…»
Вдавив голову в колючий воротник шинели – уж очень колючим был ветер, он даже на зубах свистел, когда Савелий открывал рот, чтобы набрать побольше воздуха, – он обошел кругом торжественно-тихий, по-сиротски пустой храм Василия Блаженного, постоял несколько минут молча, разглядывая его диковинные цветные купола, потом двинулся к Лобному месту, на котором, как он успел прочитать в исторической литературе, обезглавили немало народа, в том числе и весьма знатного, – не чета роду Агафоновых.
– М-да-а-а, – озадаченно протянул Савелий, оглядев деревянную оградку, которой была обнесена большая мрачная плаха, потрогал рукой калитку, закрытую не на замок, а на обычную медную проволоку, словно бы место это скорбное находилось не в центре Москвы, а где-нибудь на окраине захолустной деревни.
Неподалеку стоял тепло одетый человек в штатском и внимательно смотрел на странного бойца, появившегося на Красной площади. Савелий понял: «Агент в штатском», – значит, надо быть настороже.
Он подобрался, поправил на себе ремень, с независимым видом проследовал мимо агента и завернул в ГУМ – главный универсальный магазин страны. В здании прошел в туалет и, чувствуя, что внутри у него все трясется от напряжения, вытащил из шинели кисет, соорудил себе самокрутку и минут десять курил, часто глотая дым и совсем не чувствуя крепости наждаком дерущего горло сырого деревенского самосада.
Потом взял себя в руки и покинул ГУМ.
Не оглядываясь, не крутя головой по сторонам, ничего и никого не рассматривая, по ходу ни на что не отвлекаясь, он, прямой, словно бы выступал на плацу, где обычно отрабатывают элементы движения в парадных расчетах, добрался до Лобного места и, поднявшись по ступеням наверх, решительно размотал проволоку на калитке, затем, пройдя за оградку, также решительно закрутил проволоку…
То, что на плахе сидит человек, не похожий ни на князя, ни на мятежного стрельца, ни на охранника с Лубянки, заметил милиционер, дежуривший на Васильевском