картину будущего мероприятия, следовало бы задать самому Савелию:
– Мы, товарищ батальонный комиссар, будем обеспечивать Седьмого ноября безопасность воздуха?
– А кто же еще? – коротко и ясно выразился батальонный комиссар.
И все-таки вышла закавыка, которую Савелий совсем не ожидал, ему чуть плохо не сделалось: его не включили в состав расчета, который будет Седьмого ноября на крыше дома у метро «Маяковская», – Савелия поставили в расчет ближе к границе города, у метро «Сокол».
Боль сдавила Савелию грудь – не продохнуть. Он в полку один из самых опытных пулеметчиков. И – меткий, как всякий сибиряк: дома, когда выходил на охоту, белку бил в глаз единственной дробиной… Вы попробуйте сделать это одной дробиной – вряд ли что у вас получится. Ударить дробью, кучно, и превратить небольшую беличью шкурку в решето – несложно, любой криворукий и кривоглазый стрелок сумеет это сделать, а вот одной дробиной…
Для этого надо и талант иметь охотничий, и глаз-ватерпас, и, наверное, кое-что еще, чему нет названия. Голова при такой стрельбе должна быть ясной, рука твердой, сердце холодным, управляемым, чтобы замереть, не биться во время выстрела… И так далее.
Значит, не доведется Савелию смести товарища Сталина с земли точной пулеметной очередью – вместе с челядью и приближенными, с людьми, которые преданно смотрят ему в рот? Не доведется, увы, – карта не выпала…
А с другой стороны, Сталин ведь может и не появиться в зале имени Чайковского, как он не появился и на первомайском празднике, хотя вождя ждали и об этом было объявлено в зенитном полку… Значит, не факт, что он появится в районе метро «Маяковская» и на этот раз.
В общем, выходит, что надо действовать совсем в другом направлении и готовить совершенно иной план действий – новый…
А какой, а?
Было над чем задуматься ефрейтору Агафонову. Он даже вес начал терять – у него пропал аппетит. Собственно, в зенитном полку и разносолов-то не было, чтобы аппетит этот появился.
Сидеть взаперти в землянке, без свежего воздуха, в полутьме, при двух коптюшках, хотя в простенькое жилье это можно было, наверное, провести электричество, но московское начальство почему-то возражало против этого, – штука непростая. Нервы надо иметь, как корабельные канаты, – очень крепкие, без гнилых узлов и наростов, и физически быть на высоте.
На себя Молостов не мог пожаловаться, двухпудовую гирю он поднимал пятнадцать раз… Как-то попробовал поставить личный рекорд и выжать ее двадцать раз, – не получилось, на семнадцатом вскидывании гири к потолку чуть язык себе не откусил от натуги. Не вышло.
Пришлось гирю опустить на пол и самому опуститься рядом – заклинило дыхание. Во всем остальном Молостов на себя не жаловался, врачи на медкомиссиях отклонений от нормы не находили.
Младший лейтенант Телятников на себя тоже не жаловался, на командирских курсах он даже поправился на несколько килограммов и, поскольку занятия по физкультуре проводились усиленные, с хорошей нагрузкой, то и мышцы у жилистого Сергея Петровича сделались твердыми, как дерево плотной породы.
Он сгибал руку и стучал ногтем по бицепсу, произносил громко, с нарочито торжествующими нотками:
– А! Какие бульонки отъел себе товарищ на командирских харчах! Будто из занзибарского баобаба вырезаны!
Занзибарского баобаба врачи, у которых младший лейтенант проходил комиссию, никогда не видели, более того – никогда не слышали, поэтому Телятникову верили.
– Зер гут! – сказал ему председатель комиссии, седобровый профессор со всесоюзным именем, когда осмотрел листок с результатами осмотра врачами разных специальностей и поставил на медицинской карточке размашистую остроребрую подпись. – Можешь служить дальше, баобаб африканский!
Таким выводом Телятников был доволен и, вернувшись в родную часть, стал проситься на самые сложные задания. Так он и попал в группу капитана Молостова.
Когда стемнело, дверь землянки распахнули настежь… Группа Молостова вздохнула освобожденно.
– В этой духоте свариться можно, – пожаловался, ни к кому не обращаясь, сержант-разведчик с седым чубом, косо сползающим на рассеченную надбровную дугу.
– Выбора особого нет, сержант, – сказал Молостов, – в любом виде, в вареном либо в протухшем, в любом состоянии – даже безнадежно сопревшем, мы обязаны выполнить задание… И мы его выполним.
– Выполним, товарищ капитан, никуда не денемся, – спокойным тоном отозвался на это разведчик.
– Важно не спугнуть диверсантов. Не то уйдут они – ищи их потом в городе, свищи…
– Если уйдут, то и в городе мы их найдем. Не скроются.
– Все! – обрезал разговор капитан. – Рассредотачиваемся по своим местам.
Ночная земля была тихой, недобро замершей, она помнила прошлые налеты гитлеровских бомбардировщиков и вздрагивала, стонала от боли, от того, что с нею пытались сотворить, – отрывали, поднимали в воздух огромные пласты вместе с домами, с людьми и машинами, захваченными бомбежкой на улицах, с парками и даже с прудами, которые в этих парках были расположены. Такая тишина у робкого человека рождает озноб и желание поскорее зажечь где-нибудь свет, – хотя бы просто запалить спичку и пламенек ее огородить собственными ладонями.
Ночь, темнота прячут все злое, приносящее человеку боль и недобрые хлопоты, и надо приложить много сил, чтобы выковырнуть этот мрак из темноты.
В третьем часу ночи темнота словно бы сгустилась вокруг сто тринадцатого поста, сделалась совсем непроглядной, и вскоре из этого мрака вытаяли три фигуры. Первая задача, которую налетчикам следовало выполнить, была простая и привычная – убрать часового, чья согбенная фигура с нахлобученной на спину винтовкой была довольно хорошо видна на фоне серебристой, покрытой алюминиевым порошком ткани одного из аэростатов – самого нового, даже новейшего, присланного совсем недавно с завода.
Это стало известно немецкой разведке, хорошо знавшей, что в люфтваффе не только рядовые летчики (хотя они и имеют чины полковников, но все равно – рядовые), а и сам рейхсмаршал Геринг очень не любят «воздушные колбасы», которыми утыкано почти все московское небо. В результате в одном абверовском центре (впрочем, довольно хорошо ведомом нашей разведке), приняли решение добыть образец ткани, из которой будут сработаны новые аэростаты, а саму колбасу, из которой будет вырезан образец, уничтожить.
Капитан, несмотря на темноту, разглядел налетчиков, – глаз он имел охотничий, цепкий и, как выяснилось, умел видеть и в ночи. Молостов освободил из-под руки автомат, положил его поудобнее, так, чтобы в любой миг можно было выстрелить. Хотя стрельба была совсем ни к чему, все надо было обставить тихо, шепотом, без единого шороха.
От внезапно появившейся тройки отделился невысокий, гибкий человек, двигался он совершенно бестелесно, ни одного звука не оставлял в гулкой ночи, хотя слышно было все, даже слабый писк мышей под землей и беготня в червячьих ходах каких-то козявок, которые, несмотря на приближающуюся зиму, никак не могли успокоиться и уснуть, – а уснуть надо было бы… Именно об этой никчемной мелочи подумал Молостов, наблюдая за подвижной тенью налетчика, приближающегося к скрюченной фигурке, стоявшей