Молостова просидела в засаде до рассвета, а конкретно – до той самой минуты, когда пространство немного раздвинулось и на расстоянии в тридцать метров уже можно было различить, что растет посреди поля – куст развесистый или что-то еще: не куст это вовсе, а камень ледникового периода, лет пятьсот назад высунувший голову из земли и так и застывший. В эту конкретную минуту еще можно было покинуть засаду и не быть замеченным… Что группа, собственно, и сделала.
– В следующую ночь будем дежурить снова, – объявил Молостов своей группе. – Будьте готовы!
– Случилось что-то серьезное? – спросила Ася, понимая, что на иной вопрос, сформулированный по-другому, уточненный, капитан не ответит – не имеет на это полномочий. Задавать этот вопрос Телятникову она не стала – побоялась подвести младшего лейтенанта.
– Не случилось, – помедлив немного: соображал что-то про себя, прокручивал в мозгу, прикидывал, чего можно говорить, а чего нет, ответил Молостов, – но может случиться.
Глаза у Аси сделались тревожными: ведь пост их находится на отшибе, накрыть его какой-нибудь душной кастрюлей ничего не стоит (а в сорок втором году диверсантов в Москве было больше, чем в сорок первом), тем более, что ни одного мужчины в их команде до сих пор нет… Хотела Ася сказать об этом капитану, но не стала – у Молостова своих хлопот полно.
Капитан потер пальцами усталые и от усталости потерявшие свой цвет глаза, оценивающе оглядел землянку – четыре человека могли расположиться в ней вполне сносно, и сказал Асе:
– Пока мы здесь, будем находиться на вашем продуктовом довольствии.
– Разделим все поровну. Сейчас угостим вас чаем.
– Нет, чай потом. – Молостов отрицательно покачал головой. – Сейчас только одно: спать!
Днем на пост из штаба дивизиона прибыл шустрый паренек с объемистой сумкой, какими обычно пользуются ординарцы, пошмыгал носом, придирчиво оглядывая постовое хозяйство – три аэростата и три газгольдера, каждый из которых имел свою личную «коновязь», – и как важный штабной сотрудник (вполне возможно, даже оперативный), с высокомерным видом приказал Тоне Репиной, дневалившей на посту:
– Проводи меня к капитану Молостову!
Приказ не возымел действия, Тоня только хмыкнула насмешливо и продолжила важное дело, которым занималась: старым штопаным сапогом раскочегаривала набитую сухими щепками топку самовара.
– Эй! Ты чего, не слышишь, что ль, меня?
Тоня, сложив губы трубочкой, дунула в узкое длинное отверстие поддувала и довольно сноровисто и быстро оживила капризный организм самовара, потом, так же не глядя на «почтаря», звякнула железкой о кусок рваной немецкой брони, висящий на проволоке, подала сигнал отдыхающей в землянке Асе Трубачевой.
Трубачева появилась через полминуты – раньше не смогла.
– Черт знает что творится! – взбеленился посыльный. – Я доложу об этом, кому надо!
– Мне чего, уже на ночной горшок нельзя сходить? – насмешливо поинтересовалась Ася. – Или я с прилепленным к заднице толчком должна явиться пред ваши очи?
Посыльный смутился – не ожидал, что его встретят такой речью, даже одну ногу в начищенном кирзовом сапоге поднял и сразу превратился в мальчишку, которого в классе поставили в угол – только что был шкодливый самоуверенный пацаненок, и вот не стало его – исчез.
– Товарища капитана требует, – сообщила Асе Тоня Репина, – гневается, как большой начальник.
– Вон, дверь в землянку видишь? – Ася повела подбородком в сторону входа в мужскую землянку, где отдыхала группа Молостова.
– Вижу, – голосом, заметно растерявшим командирскую уверенность, проговорил посыльный.
– Вот туда и иди.
В запечатанной столярным клеем записке разведчики предупреждали, что за постом № 113 немецкие агенты ведут визуальное наблюдение – засечен их человек, – поэтому на улице ни в коем случае не показываться. Молостов удрученно покачал головой: нет бы этих агентов арестовать или уничтожить, и дело с концом, но с ними чикаются, как с картошкой на кухне, шкурку обрезают тоненько-тоненько… Тьфу!
А ведь резон в этом есть, и очень немалый. Если взять и арестовать наблюдателя, то победа эта будет не больше мухи, угодившей под резиновую хлопушку, совсем крохотной, – арестовать надо не наблюдателя, а всю группу, для это нужно было последить за наблюдателем… Это – прежде всего.
Ни один человек из группы капитана до темноты не показался на улице, все четверо сидели в землянке, не высовываясь, терпели, в нужник двинулись лишь когда угасла последняя малиновая полоска в закатном небе и наступили рябоватые предночные сумерки, а после восьми часов вечера, уже в темноте, вновь заняли намеченные Молостовым точки.
На часах около аэростатов стояла Агагулина. Ее должна была сменить Непряхина, которая, прослышав про невесть каким ветром принесенные сведения о диверсантах, вздумавших напасть на их пост, места себе не находила.
Своим подругам она сообщила, что однажды в детстве ее сильно напугали, и с тех пор чуть что – и она впадает в нервный ступор… Хотя кто напугал и что произошло, Феня старалась не детализировать и ничего не уточнять – вообще ничего не уточнять, даже время, когда произошло это прискорбное событие… Вполне возможно, что никакого испуга не было совсем, – просто у Фени был такой характер.
Светлана Агагулина была девушкой более храброй, на посту вела себя смело, часто включала электрический фонарик и даже пыталась помыкивать какую-то песенку, за что потом получила от Молостова выговор.
– На посту петь нельзя, – строгим тоном заявил капитан, – запрещено уставом караульной службы. – И погрозил Агагулиной пальцем.
Агагулина стукнула сапогом о сапог и притиснула руку к виску:
– Разрешите идти?
– Идите, – разрешил Молостов и, когда Света удалилась, огорченно покачал головой: – Так ничего и не поняла деваха.
Прошедшая ночь, как и предыдущая, ничего не принесла.
Савелий Агафонов усиленно готовился к празднику Седьмого ноября, даже спрашивал на политзанятиях у батальонного комиссара, будет ли отмечаться этот день в Москве?
Тот ответил уверенно, изо всей силы опечатав кулаком воздух:
– Будет! Обязательно будет. И, поверьте, боец, наступит время, когда мы этот день отметим в Берлине. Вгоним осиновый кол в могилу Гитлера и отметим, – батальонный комиссар говорил что-то еще, но Савелий уже не слушал его, снова тянул руку вверх, чтобы задать следующий вопрос.
Батальонный комиссар не выдержал, оборвал свое эмоциональное выступление, клеймящее фашизм, и ткнул пальцем в Савелия:
– Говорите!
– А товарищ Сталин выступать будет?
Комиссар на мгновение задумался, потом снова опечатал воздух кулаком, будто кувалдой:
– Будет! Точно будет!
В том, что это произойдет в зале имени Чайковского, Савелий даже не сомневался – а где же еще? Хотя в Москве были и театры с их многоместными уютными залами – Большой театр, Малый, Художественный с его революционными традициями, была, кстати, и подземная станция метро «Маяковская», где запросто можно укрыться целому району, если начнется налет гитлеровских бомбардировщиков… Но Савелий об этих адресах даже не думал – Сталин будет выступать в зале имени Чайковского и, надо полагать, только тут.
Напарник Савелия по зенитному расчету, говорливый редкозубый ефрейтор Очеретин задал вопрос, который, чтобы понять полную