и рясу, определить в места не столь отдаленные на десять лет без права переписки.
А десять лет без права переписки, как гласит людская молва (правда, непроверенная), – это расстрел. Люди, осужденные по этой статье, никогда не вернутся домой.
Улыбка стерлась с лица Савелия, губы дрогнули. Эх, отец, отец…
Чтобы отвлечься от грустных мыслей, он стал думать о той, что была мила его сердцу – Тоне Репиной.
О том, что ей будет плохо и действия его зацепят близких людей, Савелий не думал, он совсем не думал, он вообще считал, что все кончится благополучно, а обоймы с запасными патронами в подсумке – гарантия того, что его никто не сумеет задержать… Точнее – просто не посмеет.
Что же касается людей, близких к Савелию Агафонову, то они здесь совсем ни при чем…
Жаль, что Савелий совсем не думал о них, о родных своих, о тех, кто находился в его сердце – о Тоне Репиной, например… А об этом надо была думать задолго до того, как он появился на Красной площади.
Тоня Репина словно бы почувствовала, что Савелий думает о ней, на круглом лице Тонином возникла улыбка, осветила ее всю изнутри, но в следующее мгновение погасла, – под сердцем возник тревожный сосущий холод, схожий с болью, подержался немного, а потом исчез, но через некоторое время возник вновь.
Что происходит? Она огляделась. Все вроде бы было в порядке. Аэростаты находились на месте, они были прикручены к столбам, как лошади к своим коновязям, газгольдеры тоже на месте; девушки пребывают в землянках, шумят, обсуждая, как завтра вечером будут отмечать праздник Седьмого ноября и предстоящий визит к зенитчикам: праздник они будут вновь отмечать вместе, так решили отцы-командиры…
Аэростаты в ближайшие два дня поднимать в небо не будут – а может, и не только в два дня, а и вообще в ближайшую неделю, – Москву накрыла непогода: снег, ветер, метель до небес. А немцы, как известно, летать в такую погоду не любят – не дураки.
Завтра она увидит Савелия. Тоня даже зажмурилась от некого радостного чувства, вспыхнувшего в ней и тут же погасшего, – улыбка, словно бы подчиняясь некой жесткой команде, последовавшей сверху, соскользнула с ее лица. Тоня вновь недоуменно огляделась: что происходит?
Да вроде бы ничего особенного и не происходило. Только вот ощущение тревоги, сделавшееся острым, гложущим, словно желудочная боль, почему-то не исчезало. Что-то все-таки происходило, – и это, наверное, касалось ее не напрямую, а лишь опосредованно, и она, чуткая душа, это ощущала…
Мимо Лобного места прошли двое в штатском, – так же, как и последний, особенно дотошно расспрашивавший Савелия охранник Красной площади, одетые в драповые пальто с меховыми воротниками, головы их автоматически повернулись в сторону Савелия, будто он был генералом и сотрудники держали равнение на него. Прошли люди в штатском мимо, сфотографировали его взглядами, но ни одного вопроса не задали, – то ли ожидали мифического старшего, якобы руководившего армейским усилением охраны, то ли их удовлетворила сонно-равнодушная реакция Савелия на автомобиль Калинина.
С крутой гумовской крыши с шумом свалилась еще одна копна мерзлого снега – так белая шапка обычно съезжает с крыши весной с бодрым «железнодорожным» звуком, распластывается внизу большим сугробом; внутри у Савелия даже что-то дрогнуло: это был звук его детства.
Расслабляясь, он поморгал глазами часто, растревоженно – чуть носом не захлюпал, вот ведь как, – сделался меньше ростом, в объеме тоже сделался меньше: холод проник под шинель, Агафонов почувствовал себя ознобно, неуютно, – впору бы плюнуть на все и смотаться с Красной площади к себе в зенитное расположение, но внутри у Савелия словно бы теплая печка затопилась, оживила его тело, прогнала прочь возникшую слабость, и он протестующе помотал головой: никуда отсюда он не уйдет.
Тем более ни одного человека с винтовкой на Красной площади он не увидел, а винтовочка трехлинейная – это вещь убойная, со своими пистолетиками эти опричники против него не потянут – слабы будут. Трехлинейка легко переплюнет любое револьверное пуканье. Савелий удовлетворенно улыбнулся.
Напружинился, сжимаясь внутри шинели в комок, в ядро ореховое, – шинель так же стала для него оживляющим коконом, оболочкой, печкой, подтапливающей остывший организм… Сделалось теплее. Савелий глянул на часы Спасской башни.
Стрелка на башенном циферблате дрогнула едва приметно – а может, это только показалось Савелию, может, это было лишь колдовской игрой поднявшейся поземки, хвосты которой взвихрились уже высоко, в мутном сером сееве скрылся даже ГУМ…
За спиной у Савелия раздалось щелканье кнута, следом послышался непроспавшийся грубый голос:
– Но-о, кляча допотопная! Хватит дрыхнуть на ходу!
Снизу, от безлюдной мрачной набережной, вверх по скользкому Васильевскому спуску, поднималась телега с ловко прилаженными к ней автомобильными колесами. И что интересно – на колеса, чтобы они не прокручивались впустую на наледях, не съезжали в сторону, были натянуты цепи, которые обычно наматывают на шины грузовиков и тогда колеса становятся цепкими, как танковые гусеницы, – на гору Арарат можно на такой технике забраться.
– Но-о, гитлермашина! Щоб тебя приподняло да шлепнуло! Шевели галошами!
Двое штатских, стоявших неподалеку от Лобного места, не сдержали улыбок – веселые были ребята, хотя и служили в организации, где веселье совсем не поощрялось, в серьезной организации, словом.
Но и возница со своей роскошной телегой, и штатские при одинаковых меховых воротниках, и маячивший неподалеку милиционер в форме, с тяжелой кобурой на поясе мигом выпали из сознания Савелия: в проеме Спасской башни показалась длинная черная машина – большая, побольше той, на которой ехал дедушка Калинин.
«Сталин, – мелькнуло в голове горячее, в ушах заколотились возбужденные молоточки, – он самый… Лично!»
За большой черной машиной, вплотную, шли еще два черных, тщательно отлакированных автомобиля – сопровождение.
Колебание было недолгим. Винтовка находилась на боевом взводе, патрон сидел в стволе – осталось только нажать на спусковой крючок.
Машина, остановившаяся на несколько секунд в воротах Спасской башни, тронулась вновь, громко захрустела шинами. Савелий насторожился: не танк ли едет следом за лимузином? – невольно покосился через плечо на спуск, где топала копытами тихоходная лошаденка, понукаемая хриплоголосым извозчиком.
В следующее мгновение он посуровел, лицо его сделалось жестким, глаза сжались в щелки, – явно в предках у Агафоновых были пришельцы татаро-монголы, проскакавшие на небольших, очень выносливых конях почти три четверти нынешнего Советского Союза и триста с лишним лет пытавшихся угнетать Русь…
Савелий быстро сгреб себя в кучу, в одно целое, сконцентрировался, сделался холоден, расчетлив, приметлив, он всех и все держал сейчас в поле зрения, – и милиционера около ГУМа, недружелюбно посматривавшего на него, и людей с воротниками из неведомого меха, сосредоточивших свои взгляды на внушительной черной машине, и милицейского командира, зашедшего погреться в теплый гумовский подъезд и сейчас немедленно выскочившего оттуда, и