собственные последующие действия, а также действия своих подчиненных. Забавный был мужик, такие в кремлевской охране долго не работают и вообще, по мнению знающих людей, если и попадают туда, то попадают по ошибке.
Поднявшись, он сунул пистолет за отворот пальто, в кобуру, выстеганную рисунчатыми строчками и вообще считавшуюся частью утепленной зимней подкладки, и, спокойно стряхивая с себя снег, двинулся к лобному возвышению.
Подчиненные поднялись следом, держа пистолеты наготове, они двинулись за своим шефом.
– Да спрячьте вы эти железные дуры! – рявкнул на них старший. – Они больше не понадобятся. Мы, по-моему, вообще отправили этого деятеля в Царствие Небесное… Да не бойтесь вы, олухи, он вас уже не тронет!
Охранники стали неохотно засовывать оружие за отвороты пальто: начальник говорит одно, а случиться может совсем другое, и даже третье; жизнь в охране – штука сложная.
Шеф спокойно, не убыстряя шага, но и не замедляя его, – хотя бы ради безопасности, – подошел к заборчику Лобного места и заглянул внутрь.
Савелий лежал без движения, будто большая выпотрошенная рыбина, брошенная на дно кастрюли и приготовленная к вареву – какой-никакой, а обед из этого красноармейца может получиться неплохой.
Шеф, фамилия которого, как удалось выяснить, была Нефедов, критически осмотрел беспамятного Савелия и молча, медленными ленивыми движениями стал раскручивать проволоку на калитке.
Раскрутив ее, бросил в снег и произнес одно-единственное, короткое и выразительное слово:
– Жмур!
Но Савелий жмуром, – то-есть жмуриком, покойником, – не был; серьезно посеченный осколками, он тихо оплывал кровью и никак не мог прийти в сознание: находился между жизнью и смертью, между небом и собственной могилой, барахтался в красной мути, тонул в ней, захлебывался, но не умирал.
– Сергеев, забери его винтовку, – донеслось до Савелия откуда-то из запределья, из мира, в котором он жил и до которого он теперь, может быть, уже никогда не дотянется. Сипловатый басок неведомого человека, судя по ноткам, привыкшего командовать, походил на голос зенитного капитана-грузинца, один к одному…
Может, это и есть грузинец?
Но как он мог тут оказаться? Савелий зашевелился протестующе, сквозь крепко стиснутые зубы выдавил из себя сплюснутый стон.
– Ба-ба-ба! – Сиплые нотки в баске шефа сменились удивлением, а через мгновение исчезли вовсе. – Да он еще жив, мычит чего-то… Поволокли его!
Савелия подхватили под мышки и потащили к ГУМу, – там, в одной из бывших торговых комнат, находилась база охранников, там дежурил и фельдшер. Ноги Савелия бескостно волоклись следом за хозяином, скребли по снегу носками сапог, оставляя неглубокую двойную дорожку, иногда сапоги пробовали вывернуться, слезть со ступней, но соскочить с покалеченной, сочившейся кровью плоти им не было дано.
В какое-то мгновение красная муть перестала течь перед глазами Савелия, он застонал, но двое молодцов так тряхнули его, что Агафонов вскрикнул, изо рта у него выплеснулась жидкая красная струйка, и он, проткнутый болью, словно раскаленной проволокой, – насквозь, от головы до пяток – вскрикнул вновь и опять отключился.
Фельдшер разрезал ему штанину, осмотрел отверстия, оставленные осколками на ногах, кивнул неожиданно одобрительно:
– Повезло супостату!
– Чего так? – поинтересовался шеф. – Что-то не так?
– Для него все так, я и говорю: повезло… Два осколка всадились в ноги, и оба не застряли. Раны – сквозные.
– Что, налицо редкий случай?
– Так точно, редкий случай, товарищ…
Начальник охранной группы разрешающе махнул рукой, позволяя оставить всякие церемонии в стороне. Он понимал, что сейчас уязвим, как никто, за недозволенную стрельбу на Красной площади и тем более – за попытку атаковать правительственную машину посторонними лицами он может лишиться и партийного билета, и шпал старшего офицера государственной безопасности, и даже свободы… Вместо кабинета с деревянными панелями на стенах и дубового стола с зеленым сукном будет тогда иметь нары, соседствующие с парашей и еще с шестью нарами таких же, как и он, неудачников, если, конечно… Если, конечно, не раскроет по горячим следам крупную террористическую организацию, нацелившуюся убить товарища Сталина…
– Можно без званий. Чем проще – тем лучше, – произнес он примирительным тоном. – Жить будет?
– Думаю, еще нас с вами переживет. Но это пока предварительный прогноз.
– А когда будет прогноз окончательный?
– Окончательный прогноз могут поставить только в госпитале. – Фельдшер виновато раскинул руки.
– В госпитале, так в госпитале, – покладисто пробасил Нефедов и вытер своей мощной лапой простуженный нос. – Значит, повезем террориста под усиленной охраной в госпиталь… – Вытащил из внутреннего кармана смятый платок, промокнул им лицо и руки. – Для дальнейших медицинских и прочих действий.
Что именно подразумевалось под «прочими действиями», догадаться было несложно.
У зенитчиков на ночное дежурство заступил капитан-грузин – худощавый, благоухающий одеколоном «Красная Москва», довольный жизнью и собою, в новенькой гимнастерке, украшенной только что полученным орденом Красной Звезды, и начищенных до лакового сияния сапогах.
Что-что, а сапоги свои капитан любил чистить, как никто другой в их зенитном полку, хоть на общевойсковой конкурс надраенных ваксой сапог посылай, – призовое место зенитчикам будет обеспечено.
Помощником у него был Очеретин, только что переведенный к капитану в ординарцы и нацепивший себе на петлицы два треугольника – ефрейтору приказом по полку присвоили звание младшего сержанта.
Вообще-то он не должен был идти в дежурство вместе с капитаном, но были правила негласные, которые соблюдались так же неукоснительно, как и правила гласные…
Очеретин нацепил на рукав гимнастерки красную повязку с надписью «Помощник дежурного» и уселся за стол, на котором стоял облезлый полевой телефон. Впрочем, этот телефон рядовой воинской части имел очень ценное свойство – был выведен на городскую телефонную станцию и с него можно было позвонить не только в штаб ПВО или дежурному по кремлевской комендатуре, но и в другой город – например, в Биробиджан. Или во Владивосток.
У зенитчиков имелось то, чего не было ни у авиаторов, ни у пехотинцев, ни у мастеров стрелять из гаубиц… Только одно это превращало зенитчиков в привилегированную воинскую часть, в «белую кость» армии.
– Очеретин, обзвони точки, узнай обстановку и доложи, – велел капитан своему помощнику и усилил громкость тарелки-репродуктора, висевшего над его головой. Тарелка передавала фронтовые сводки.
В основном обстановка была «ни нашим, ни вашим»: окопная линия застыла на одном месте, она словно бы окаменела, не сдвигалась ни туда ни сюда, – за редкими исключениями, когда приходилось отступить, но об этом сообщали очень аккуратно, малыми дозами: товарищ Мехлис, командовавший агитацией и пропагандой в действующей армии, следил за этим строго…
Капитан прослушал фронтовые сводки до конца, подождал немного, рассчитывая услышать чего-нибудь еще, но вместо продолжения окопных новостей зазвучала музыка Чайковского. Лицо у капитана помрачнело, он недоуменно пожал плечами и выключил музыку.
– Не дежурство, а хрен знает что… – недовольно проговорил он.
Очеретин тем временем успешно собирал сведения об оперативной обстановке на зенитных постах, а также сообщения наблюдателей, – небо над Москвой не снимали с контроля даже в очень плохую погоду.
Сведения он переносил на