на часах около аэростата.
Двое других, ожидая, когда напарник снимет даму с винтовкой, присели на корточки, – так их меньше будет видно.
Налетчик подобрался к часовому, – вернее, к часовой, – метров на десять и, замерев на несколько мгновений, резко взмахнул рукой.
От руки оторвался нож и, располосовав темноту, всадился в спину человека, стоявшего на часах. Бросок был сильный, нож вошел в тело целиком, – из телогрейки торчала лишь рукоятка. Согбенная фигурка покачнулась, но устояла на ногах.
Диверсант вновь взмахнул рукой и послал в часового второй нож. Второй нож всадился в обтянутую ватной плотью спину рядом с первым, – и также утонул в теле. Только одна рукоятка торчала наружу.
Проткнутая двумя ножами фигурка часового, вызывавшая у Молостова боль и сочувственное неверие, покачнулась вновь, клюнула головой вперед, в черное холодное пространство и опять устояла, не завалилась.
Капитан представил себе нехорошее изумление террориста, у которого глаза, наверное, нырнули под фуражку, плотно нахлобученную на голову, – откуда этому немецкому приспешнику было знать, что на часах около аэростата стоял не живой человек, а манекен?
В следующее мгновение на налетчика прыгнул сержант-разведчик, стремительно подмял его и прижал к земле. Никакого шума также не было, все произошло беззвучно, как в немом кино. Капитан поспешно выскочил из своей схоронки и кинулся к двум сидящим на корточках налетчикам.
Автомат он перехватил обеими руками поперек, держал теперь его перед собою, как борцовскую дубинку. Через мгновение он оказался около диверсантов.
Один из них попробовал подняться на ноги, но не успел, Молостов завалил его на спину сильным ударом сапога, – угодил точно в самый верх груди, под горло. Внутри у налетчика что-то крякнуло, словно бы лопнула, оборвалась какая-то веревка, – того гляди, из этого сгнившего человека наружу выплеснется какая-нибудь вонь…
Подумать о том, как бороться с этим выбросом, капитан не успел, – второй диверсант вытащил из-за отворота брезентовой куртки пистолет, вскинул – ночь разломил сухой, похожий на треск сука, отвалившегося от дерева, выстрел.
Пламя ослепило Молостова, перед глазами вспыхнуло сеево разноцветных ярких звезд, но рука у диверсанта дрогнула, хотя не должна была, и это капитан понимал очень хорошо, – пуля обдала жаром лицо и ушла в ночь, невидимая, неслышимая…
Следом треснул еще один выстрел, – вторая ветка отвалилась от сухого, с отслаивающейся корой ствола, – пуля всадилась капитану в плечо, отбила Молостова в сторону, и он откатился по твердой, пропитанной холодом земле к аэростату, на который нацелились диверсанты.
На стрелявшего коршуном насел Телятников, но налетчик был здоровым, как лошадь, такого кувалдой не сбить с ног, на помощь к младшему лейтенанту подоспел второй разведчик, он сноровисто и сильно – в разведке иначе нельзя – огрел налетчика прикладом автомата.
Телятников кинулся к капитану:
– Как вы?
– Зацепило немного, – морщась, с придыханием, словно бы во рту у него был кипяток, просипел Молостов.
Налетчиков скрутили, на месте фальшивого, сработанного из тряпок часового, возник часовой настоящий, точнее, часовая – Тоня Репина. Она подкинула на ремне винтовку, пристраивая ее поудобнее на плече, с интересом поглядела на диверсантов, осветив их фонариком, пробормотала что-то, как ей показалось, с угрозой в голосе, но ни угрозы, ни злости в тоне ее не было.
Тоне не приходилось бывать в прямых столкновениях с немцами, не доводилось перевязывать обессилевших от потери крови раненых, на руках у нее не умирали бойцы – не было в Тониной биографии ничего такого, что заставило бы ее люто ненавидеть этих людей.
Зато у Репиной было другое – к обычной, довольно слабенькой ненависти примешивалось девчоночье любопытство.
Утром, перед самым рассветом, в заброшенной караульной будке цеха, который превращал проволоку в гвозди, взяли и наблюдателя, сторожившего с биноклем сто тринадцатый пост, – конопатого малого, уроженца Ленинграда, попавшего в плен под Смоленском, посчитавшего, что вопрос с Советским Союзом будет решен в пользу Гитлера, и по этой причине решившего отныне служить новым хозяевам…
Ошибся конопатый, здорово ошибся.
Начало ноября выдалось по-настоящему зимним: и снег валил с неба отвесно, плотно, делая город слепым, и ветры дули такие свирепые, что сбивали с ног людей – худо было. Телятников, прибыв на пост № 113 и посидев в землянке, в которой когда-то обитал сам, выпив два стакана чая, оживился и потер отошедшие от холода руки:
– Нам местный мороз только в радость. Мы и тридцатиградусные трескотуны видели, и сорокаградусные, а если понадобится, переможем и пятидесятиградусные… А вот фрицам такие холода, как наши, – все равно что кальсоны из колючей проволоки.
– А еще лучше, товарищ младший лейтенант, если наши морозы сыграют для них роль осинового кола, вбиваемого в могилу всякой нечистой силе, – добавила Ася Трубачева, заглянувшая в мужскую землянку. – Чтобы потом не ставить им памятники.
– Памятники немцам Россия никогда не будет ставить. Исключено, – в голосе Телятникова возникли жесткие нотки. – Даже в исторические времена, когда мы с немцами были союзниками, не ставили.
Конечно, Телятников был историком, знал многое из того прошлого, что совсем не было ведомо аэростатчицам, даже таким грамотным, как Ася Трубачева и две другие москвички, Лазарева и Касьянова, но слова бывшего учителя истории насчет союзничества покоробили Асю. Да никогда такие люди, как фрицы, фашисты, способные убивать детей и старух, издеваться над народами, не могли быть союзниками русских. Ни-ког-да!
Она не выдержала, сказала об этом Телятникову. У того лицо сделалось виноватым, он вздохнул и развел руки в стороны.
– Не могли, – проговорил Телятников тихо, словно бы просил прощения за матушку-историю, – но союзниками были… И не раз. Увы! То, что было, перекройке не подлежит.
– А я и не знала.
– В наших учебниках об этом не напечатано ни строчки и, наверное, вряд ли будет напечатано. Если только люди не перекроят мир и не произойдет смена цветов, – став командиром среднего звена, бывший историк и говорить начал загадочнее, сложнее, впрочем, от этого он не сделался другим: и сердечность, и участливость, и желание протянуть навстречу руку по-прежнему были присущи ему.
Да и потом, надо полагать, люди в его возрасте – не самом старом в общем-то, – пообломавшись, пообвыкнув, поняв многое, уже не меняются. Только шлифуются. А шлифовка, как известно, это не обработка зубилом большого куска породы, из которого надо вырубить какую-нибудь фигуру, не обколачивание крупных форм; шлифовка – это шлифовка, доведение, скажем так, неказистой тяжелой болванки до ума.
– Не слышали, Сергей Петрович, когда воздухоплавательные полки на фронт перебрасывать будут? Наверное, пора уже, налетов почти нет, немцы, получив кулаком по физиономии, к синякам свои медные пфенниги прикладывают, им не до налетов… А нас бы перебросили на фронт, поближе к горячим пирожкам…Самое время.
– Не спеши, Ася, к горячим пирожкам, с тем, что горячо, и без нас с тобою разберутся, – рассудительно проговорил Телятников. – Это во-первых, а во-вторых, в течение ближайших полутора