к груди обе ладони, прошептала одышливо – не поверила тому, что услышала:
– Быть того не может!
– Может, Ася, очень даже может. Человек – существо крепкое, подготовленное к испытаниям, но только до определенного предела. А дальше – все. Особенно если у больного нет цели, ради которой он хотел бы выздороветь.
Трубачевой сделалось больно. Больно и горько, – сердце, стукнувшись звонко в виски, перескочило куда-то в затылок, потом нырнуло вниз и затихло, словно бы исчезло совсем, вывалилось наружу…
Была у человека задача – сломать горло противнику, загнать ему в глотку зубы, выиграть бой, помочь девчонкам исполнять воинские обязанности, восстановить кое-какую технику, чтобы хрупкие существа не так ломались, справлялись с монстрами-аэростатами без особого надрыва, как это, собственно, и должно быть, и из бросового материала собрал нормальный автомобиль, готовый служить, но автомобиль этот отняли.
А раз отняли, то и цель, как сбитая с шеста мишень-фанерка, исчезла. Человеку стало не за что держаться в этом мире, даже жить сделалось невмоготу, тепло, поддерживающее температуру в теле, испарилось, и у человека ничего, кроме холода, не осталось.
От осознания собственного бессилия, от того, что она ничем не сумеет подсобить сержанту, выдернуть его из ямы, в которую он провалился, Асе хотелось заплакать.
Сержант Легошин умер ночью, умер тихо, не издав ни вздоха, ни стона – ни единого звука, в общем, – ушел, не обременив собою ни одного человека на посту, никому не причинив неудобств… Эта черта характера типична для русского мужика: не быть обузой, он всегда испытывает неловкость, даже стыд, если вдруг делается кому-то в тягость или даже просто доставляет неудобство, либо вызывает раздражение.
Легошин относился именно к такой категории людей.
Для поста № 113 эта смерть была как удар грома, хотя для любой военной поры смерть – обычное, совершенно рядовое явление. Война есть война, но когда снаряд ложится совсем рядом и выворачивает наизнанку окоп, превращая его в могилу, а в могиле остается человек, с которым столько времени вместе держал оборону, жил бок о бок, это оглушает, вышибает из глаз слезы, обволакивает болью, которая может не исчезнуть до самого конца дней, до гробовой доски.
Так и Трубачева. В ней словно бы что-то окаменело, вымерзло, боль не давала говорить, даже сердце, кажется, перестало биться. Да, боль была, но слез… Вот чего не было, того не было, высохло все в Асе Трубачевой.
С Легошиным на посту попрощались наскоро, из начальства приехал только Молостов, – с озабоченным лицом, с мешками в подглазьях, он словно бы чувствовал свою вину: не смог заступиться за подчиненного ему сержанта, и теперь появился, чтобы повиниться перед мертвым Легошиным.
Легошина вытащили из землянки на сложенной вдвое простыне, погрузили в кузов УралЗИСа и увезли на Преображенское кладбище, – там начиная с осени сорок первого года хоронили защитников Москвы, в основном тех, что скончались в госпиталях, и самую чуточку – погибших в боях: ведь везти, допустим, из-под Истры мертвого человека в Москву – слишком далеко и накладно. Да и по той тяжелой поре это было почти исключено.
Ася проводила грузовик с телом сержанта немигающим взглядом и прижала пальцы к виску, отдала честь, и сделала это не по-солдатски, скорее по-женски, жалостливо.
Через полтора часа на посту появился инженер-лейтенант, который совсем недавно реквизировал полуторку, с лицом мрачным, замкнутым, совсем не похожий на того ладного, веселого, очень подвижного командира, каковым он остался в памяти аэростатчиц после прошлого посещения.
Не вдаваясь в объяснения, молча отвечая на приветствия, не произнося ни слова, только отдавая честь, прикладывая прямую ладонь к пилотке, лейтенант обошел пост, повздыхал немного и пригласил к себе Асю, собравшую было несколько девушек на инструктаж, козырнул.
– Я все понимаю, – проговорил он бесцветно, с прерывистой, глубоко засевшей в груди одышкой, словно бы пробежал за десять секунд стометровку, – я виноват, но простите, я всего-навсего выполнял приказ. Решение забрать у вас полуторку принимал не я. Да и права такого у меня нету. – Он вновь приложил ладонь к пилотке. – Простите меня!
Лейтенант повернулся и, не произнося больше ни слова, покинул пост. Некоторое время фигура его, напряженно-прямая, виноватая, была видна, вызывала некое сочувствие, – аэростатчицы понимали его, как понимали и самих себя, и покойного Легошина, – а потом, когда тропинка пошла под уклон, исчезла.
На неяркую, аккуратно расплывшуюся по небу горбушку солнца наползла лохматая серая туча с тяжело провисшим животом и вскоре закрапал нечастый, косо устремляющийся к земле дождь. Природа горевала по Легошину, как она вообще привыкла горевать по всякому хорошему человеку.
А Легошин был и человеком хорошим, и солдатом неплохим.
Единственный командир, которого Тоня Репина знала из нынешнего начальства, был капитан Молостов. Конечно, было бы лучше, если б на его месте находился Галямов, но старлея уже не было в живых, и тут ничего не поделаешь, он испил чашу своей судьбы до дна и уже никогда не вернется в мир живых. Галямова было жаль.
Молостов сработан из другого теста, относится к девчатам в пилотках несколько иначе, – суше, может быть, официальнее, протокольнее, как-то еще (Тоня не знала, какие слова можно подобрать для определения), но в отличие от многих был своим, с ним можно было поделиться какими-то личными секретами, попросить совета, и он не будет смеяться. Обязательно совет этот даст.
Когда капитан в очередной раз прибыл на пост, Тоня, поправив на себе гимнастерку и загнав складки под ремень сзади, подошла к нему, козырнула четко, лихо, зная, что капитан это любит, научилась у других аэростатчиц:
– Обратиться по личному вопросу можно?
Тот склонил голову набок.
– Конечно, можно.
Тоня набрала в грудь побольше воздуха и выдохнула разом:
– Я собралась выйти замуж!
У Молостова чуть нижняя челюсть не отвалилась, он еле успел удержать ее рукой, глаза невольно округлились.
– Замуж? За кого?
– За мужчину, естественно, товарищ капитан.
Опешивший Молостов не сразу пришел в себя: с таким вопросом в нынешней московской прифронтовой обстановке он еще не сталкивался.
– Кто он? Дирижер Большого театра, инженер с автозавода имени товарища Сталина или сотрудник Наркомата угольной промышленности СССР?
Тоня потупилась.
– Скажете тоже, товарищ капитан!
– Тогда кто?
В ответ раздался сладкий затяжной вздох.
– Ефрейтор зенитного полка, – тихо произнесла Тоня и потупилась еще больше, щеки у нее сделались красными, как у спелого помидора. Добавила, словно бы это могло как-то повлиять на Молостова: – Он – хороший человек.
– Это я понимаю. Плохими становятся после нескольких лет совместной жизни… А специалист он какой, что за профессия у него?
Тоня по-ребячьи стыдливо копнула носком сапога землю.
– До войны он жил в деревне, и я – деревенская… После войны мы также будем там жить, товарищ капитан. А в деревне профессий нет, есть только специальность, общая для всех – обихаживать землю. Вот.
– Обихаживать землю – это не специальность.
– Специальность,