от общества?
Поняв, о чем беспокоится сержант, Ася молча, не разжимая рта, отрицательно качнула головой, сделала это дважды – не бойтесь, мол, товарищ сержант…
И сержант успокоился: Асе Трубачевой он верил.
Хотя в душе у него возникло тревожное ощущение, остро зацепившее что-то внутри: а чего ради, собственно, приходил на пост этот большеносый политрук? И чего он так сильно заинтересовался машиной, собранной, как Легошин объяснил, из хлама? Машина эта, на которую он ухлопал столько времени, должна спасти девчонок – не то ведь порвут в себе все женское, нежное, что у них есть, уйдут раньше времени из жизни, станут в лучшем случае памятью, в худшем – никем…
Вон как у Аси заблестели глаза при виде помощницы-полуторки, – она рада, а уж как рад этому обстоятельству сам Легошин – ни в сказке сказать, ни пером описать.
С появлением автомашины на посту начнется новая жизнь, в этом сержант был уверен твердо, иначе чего было ломаться, гробиться, кашлять надорванно ему самому?
Недаром тревожился Легошин: чутье, как всякий фронтовик, продырявленный войной, он имел отменное. Буквально через сутки, на следующий же день, из штаба полка примчался лейтенант с инженерными молоточками в петлицах, очень веселый, голосистый, оживленно потирающий руки… И как не потирать, если в руки плывет автомашина, нигде не отмеченная, не зарегистрированная, не учтенная, для технической части полка она – волшебный подарок, поскольку колес не хватает очень и очень, иногда даже самому Бирнбауму не на чем бывает ездить, хоть трамвай нанимай… Но командиры полков на трамваях не ездят.
– Ну, показывайте ваше диво дивное, – лейтенант вновь азартно потер руки.
Легошин как увидел его, так и посерел лицом, вид у него сделался настолько больным, что у тех, кто видел его в эту минуту, возникла мысль: а ведь сержант болен, неплохо бы отправить его в госпиталь…
Прибывший инженер-лейтенант серого лица Легошина не заметил или предпочел не заметить, голову его занимали совсем другие мысли… Полуторка стояла здесь же, на посту, под брезентовым навесом, который умело и ловко соорудил сержант – мастеровитый был человек.
Лейтенант мигом обозрел ее опытным глазом и почмокал от удовольствия: такая машина сможет служить еще столько же лет, сколько она уже прослужила обществу. А может, и превысит этот срок: очень уж толково, с умом и душой восстановил машину этот сержант с усталым лицом и сильно покрасневшими, будто изожженными бессонницей глазами… Золотые руки оказались у мужика.
Он перевел взгляд на руки сержанта – тяжелые, изломанные работой, неувертливым, неподдающимся металлом, который в работе надо обязательно подчинить себе, иначе ничего не получится, со вздувшимися жилами…
Именно на таких безотказных и опытных работягах, как Легошин, и выезжала в ту пору война, способная иссушить любое государство, даже очень большое и развитое, – села на шею и нашей стране, попыталась завалить, да не сумела одолеть: мужики не дали, миллионы таких беззаветных трудяг, как Легошин.
– Попробовать машину на ходу я могу? – неожиданно зазвеневшим, как боевая труба, голосом спросил лейтенант и, не дожидаясь ответа, протянул к Легошину, ставшему в эти минуты даже ниже ростом, руку: – Дай-ка, сержант, ключ зажигания.
Легошин молча достал из кармана ключ, привязанный к обрывку серебряной часовой цепочки, протянул лейтенанту. Тот почти на лету перехватил ключ, с обрадованной улыбкой подкинул его в ладони, сноровисто поймал за конец цепочки и запрыгнул в кабину полуторки. Повернул ключ, нажал ногой на стартер, завел мотор с полуоборота: зенитчики все-таки хорошим аккумулятором наделили аэростатчиков, не пожалели отдать соседям добротную штуку, – лейтенант удовлетворенно кивнул и включил первую скорость.
Смотреть, как молодой борзый лейтенант опробует его машину, Легошин не стал – просто не мог, поскольку знал каждый винтик в ней, каждую шайбочку, все перебирал своими руками, сгорбился побито, как-то по-старчески и, шаркая немощно подошвами, побрел в свою землянку.
Лейтенант сделал на полуторке несколько кругов, на ходу переключил скорости, проверил тормоза, включил и выключил фары, которые Легошин, помня язвительные придирки старшего политрука, накрыл колпаками с прорезями, колпаки также покрасил в защитный цвет, – машиной остался доволен и пригнал полуторку на площадку, украшенную брезентовым навесом.
Не вылезая из кабины, сказал:
– Навес я вам оставляю – осенью будете перебирать под ним белые грибы, машину забираю в распоряжение начальника штаба полка.
Ася, находившаяся на площадке, чуть было за сердце не схватилась: ведь несправедливо все это, обидно, больно! Поинтересовалась с тихим вздохом – знала, как Легошин хотел помочь девчонкам, как переживал за них – слишком уж ломаются, стонут юные особы под веревками аэростатов, веревки эти могут сломать хребты и выкрутить руки кому угодно, даже неодушевленному паровозу, а сержант очень хотел избавить девушек сто тринадцатого поста от этого, – спросила:
– И на каком же основании забираете машину, товарищ лейтенант?
– Инженер-лейтенант, – поправил ее прежним веселым голосом лейтенант, всему происходящему он не придавал серьезного значения.
– Извините, товарищ инженер-лейтенант.
– На основании приказа начальника штаба полка. – Он расстегнул пуговицу на накладном кармане гимнастерки, достал свернутый вчетверо лист бумаги, протянул его Асе, хмыкнул снисходительно – его по-прежнему не покидало веселое, какое-то праздничное настроение, ну, будто бы выиграл человек сто тысяч рублей по сталинской облигации.
– Куда сержант-то подевался, а? – гость осуждающе покачал головой. – Непорядок у вас на посту, однако.
Трубачева взяла бумагу, хотя поняла: машину назад не отбить. Раз положило начальство на нее глаз, то пока свое не возьмет, взгляд в сторону не отведет, а если понадобится, то и испепелит кого-нибудь… Она даже читать бумагу не стала, так свернутую и положила в карман своей гимнастерки.
– Ну и чудненько, – сказал лейтенант и почти беззвучно передвинул рычаг скоростей, – коробка была смазана на славу, Легошин масла не пожалел, он старался…
Знай сержант, что произойдет, может, и не стал бы так стараться…
Хоть и трудно было сравнивать будни бойцов, охранявших Москву, от будней тех, кто сидел в окопах, но и у тех, и у других это были боевые будни, да и в воздухоплавательных полках тревоги, может быть, случались даже чаще, чем на переднем крае.
Впрочем, на переднем крае каждый день – сплошная тревога, затиший, даже минутных, там не бывает, зато столичная тревога ощущается острее, жестче, она перехватывает дыхание и заставляет останавливаться сердце. Что такое боевая тревога, испытали на себе все солдаты и командиры московских воздухоплавательных частей, всех без исключения. И что такое потери, также осознали на себе самих, поняли, только пережить не смогли… Горечь осталась сидеть в груди солдат навсегда.
Легошин, у которого даже лицо постарело, – он не хотел видеть, как лейтенант проверяет, мучает его полуторку, – с трудом добрел до землянки и, кинув на тщательно застеленный топчан старое дырявое одеяло, лег на него. Сапоги сбросил уже лежа, подцепив носком за пятку вначале