Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

злобно прошипел:

– А что ей до меня? Ты думаешь, она помнит обо мне? Там? – Мотнул головой вверх. – Ей и здесь-то до меня никакого дела не было, а уж там и подавно! Все вы такие, побыстрее хахаля себе найти, а там – хоть трава не расти! – Схватил чашку со стола, об пол со злобой хрястнул, вышел из комнаты, дверью хлопнул. Из осколков кофейная гуща противно поползла на пол темной жижей, задевая ковер.

– Беда, сестрица, ой беда! – по-гречески пробормотала себе под нос Серафима, встревоженно взглянув на портрет Калерии, и схватилась за веник – убирать осколки с ковра, пока пятно поглубже в ткань не просочилось.

…Лиза вообще-то была не совсем Лиза. По-настоящему звали ее Ляззат, что по-татарски значит «удовольствие», «наслаждение» и «блаженство». Это она потом Севке в ухо прошептала, а в первую ночь слов не было, угар был один. Да и то сказать, друг с другом они почти не разговаривали. Все происходило как-то дико, стихийно, первобытно. Лиза-Ляззат была в принципе немногословна. Молча не сводила с него глаз в темноте, молча пялилась на него днем, на улице или на работе. Молча, без обычной девичьей болтовни, кусала его легонько за мочку уха, когда лежал рядом на подушке, молча гладила его плечи узкой длинной рукой в медных браслетах и тихо постанывала. В ее облике все было таким – узким, длинным, тихим, молчаливым. О чем она думала, было понятно только по действиям, чего хотела – только по пробегающим время от времени диковатым уголькам в глазках-щелках. А хотела она только одного – Севку, всего, целиком и по частям, со всеми его потрохами, и – беспрестанно.

Сначала от такой страсти Севка дар речи потерял. Ну никто его так… всепоглощающе – в прямом и переносном смысле – не привечал. Такое кого хочешь с ума сведет. Ну и то, как это делалось, конечно, – без кокетства, без обиняков, без заигрываний, надутых губок и прочего арсенала обычных женских уловок, – не могло его не восхищать. Так удивило его взбалмошное поведение долговязой бледной учетчицы, на которую он бы и внимания никогда не обратил, не зайди она тогда и не засмотрись на него на работе, что про свои собственные уловки он тут же начисто забыл.

К слову, долговязой и бледной она была там, на заводе, в соседнем цеху и в столовой за обедом, а на месте их встреч, куда водила всегда сквозь лабиринт узких улочек и перекошенных переулков, в темной продолговатой комнате на чердаке, что снимала у какой-то бабки-татарки, торгующей на остановках пирожками, она была чародейкой-искусницей, Шамаханской царицей, загадочной молчальницей, не устающей выказывать предмету своей страсти неусыпное внимание и преданность – взглядами, жестами, прикосновениями. Понятное дело, такое кому угодно голову снесет.

И хотя Лиза красотой не блистала, прошло совсем немного времени, и она стала казаться Севке жутко привлекательной, неотразимой и желанной, чего не было ни с какой другой, и он полностью попал под ее чары, расставаться с ней даже и не помышлял, а наоборот, кроме их странных встреч, больше ничем не интересовался.

Первым заметил неладное капризный, но верный Амадеус, потом Студебекер, потом Теплев и только потом – Серафима, поэтому, когда гуща ей наконец раскрыла тайну Севкиного превращения из легковесного и приятного молодого человека в угрюмого, небритого, всклокоченного дикаря с чахоточным румянцем и запавшими глазами, было уже поздно – яд чужого поклонения ему как языческому божеству уже глубоко проник в его кровь, ему хотелось новых и новых жертвоприношений и подтверждений своей исключительности, и потому он потерял чувство меры и посмел Серафиме в спину крикнуть о матери гадкие слова, грубо и зло, что говорило о прогрессирующей стадии тяжелого отравления.

Амадеус давно уже обиженно скучал в своем углу, заброшенный, забытый, как и сама комната, где недавно было так уютно и хорошо, где царили музыка, творчество и бессловесные разговоры по душам, где они разучивали новые этюды и где его юный друг уже подавал надежды стать когда-нибудь одаренным композитором. На полуоткрытом футляре Амадеуса появился толстый слой пыли, и вскоре пыль поверхностная начала просачиваться уже внутрь – не только на его бежево-оранжевый корпус, но и сквозь эфы, и это было невыносимо, поскольку напоминало запустение старого склада в комиссионном, где он был куплен Серафимой.

Он тосковал, задыхался, чихал глухо звенящими струнами и всем своим видом старался вызвать у Севки хоть каплю сочувствия, но тот приходил домой под утро, опустошенный и чужой, не смотрел в его сторону и, часто не раздеваясь, падал на кровать камнем, чтобы провалиться в тяжелый, беспробудный сон как в бездонную пропасть. И каждый раз Амадеус боялся, что Севка уже больше никогда из этой пропасти не выберется и вообще – больше не проснется.

Студебекер тоже сразу заметил странную перемену в своем товарище – Севка стал чаще пропускать их пятницы, бывал невнимательным и рассеянным более обычного, зевал, тер красные глаза, играл кое-как, по ходу партии ронял карты и не замечал этого, грубил Пете и Сене, мухлевал, чего с ним никогда раньше не бывало, постоянно проигрывался и, не успевая вернуть старые долги, сразу влезал в новые. В очередной раз, когда Севка зло съязвил в адрес Пети Травкина, в придачу обозвав его прыщавым кретиноидом, да так злобно, что тот чуть не заплакал от обиды, Студебекер попросил своего одногруппника сдавать карты на новый тур игры, а сам широким жестом пригласил Севку на кухню для разговора.

Налил медленно портвейна себе и Севке и, подвинув ему бокал, просто сказал:

– Ну рассказывай.

– Чего тебе рассказывать? – огрызнулся Севка. И криво добавил: – Как дошел до жизни такой?

Это была их старая шутка, но теперь она прозвучала совсем не смешно.

– Хотя бы. – Жорка сделал жесткое лицо, показывая, что шутить ему не хочется.

Севка опрокинул бокал, вытер усы от портвейна и хрипло засмеялся.

– Ты, Студебекер, и впрямь, что ли, решил, что нас всех тут уму-разуму учить можешь? – начал было Севка развязным тоном, но Жора схватил его за руку, потянувшуюся за бутылкой, и стиснул ее в своей так сильно, что Севка побелел.

– Если б я не знал тебя черт знает сколько лет, я бы сейчас размазал тебя тут по стенке, Черниха, и башку бы тебе свернул, как петуху, что кукарекать научился, а что несет, разобрать не всегда может.

Севка открыл было рот, чтоб ответить, но Жора продолжал:

– Если какая там новая шмара тебе мозги все на фиг повыпустила, так и скажи, а обижать