Читать интересную книгу "Стрекоза - Татьяна Герден"

не из чопорной средневековой Вероны, и что она, Джульетта, – воплощение летящей музы Терпсихоры, а он – догоняющий ее Персей или сам Гермес в сандалиях с крылышками, позволяющими за ней летать. Эта возвышенная и утонченная погоня его за ней завораживала.

Но вот умолкли последние аккорды первого акта, занавес упал на сцену, начался антракт. Людвика опустила миниатюрный театральный бинокль, только тогда вспомнила, что кроме сластей весь день ничего не ела, и попробовала протолкнуться в буфет. Но в момент, когда, наконец, подошла ее очередь, тут же прозвенел первый, а за ним сразу и второй, и третий звонок, да и свет приглушили, пытаясь пристыдить зазевавшихся в буфете зрителей и напомнить, что они пришли в театр не есть бутерброды с красной икрой и тонко нарезанной ветчиной с веточкой петрушки, а затем, чтобы приобщиться к высокому искусству.

Людвика расстроенно воскликнула:

– Ну так я и знала! – И уже было развернулась, чтобы побежать в зал, как тут заметила, что на нее приветливо смотрит мужчина неопределенных лет, в очках и с чуть седыми висками. Он методично заворачивал один бутерброд в салфетку, пока доедал на ходу другой, и уже отошел от столика, за которым пытался успеть закусить, хотя почти весь антракт он, судя по всему, тоже простоял в очереди. Услышав Людвикин возглас, он взглянул в ее сторону и смущенно протянул ей тот, еще не начатый бутерброд, заботливо завернутый в салфетку.

– Если позволите, я вам могу предложить свою нехитрую снедь. – И улыбнулся.

Людвика ошарашенно посмотрела на протянутый сверток и почему-то оторопело взяла его, несмотря на то что в других обстоятельствах ни за что бы этого не сделала, но тут – в суете бегущих и толкающихся локтями зрителей, в полутьме театрального фойе, где все уже не так, как в реальной, обычной жизни, а туманно и странно, как во сне, она подхватила подношение от незнакомого человека, коротко бросила: «Ой, спасибо», – и понеслась на свой балкон, даже не потрудившись проследить, куда исчез нежданный благодетель. Но вскоре свет совсем погас, и ей пришлось пробираться в темноте под тревожные, пульсирующие звуки второго акта, словно специально создававшие фон не только для поединка Тибальда с Ромео, но и для бега опоздавших зрителей, которые метались в поисках своих мест и на ходу запихивали в рот недоеденные бутерброды.

Вернувшись домой и пробравшись в полной темноте в свою комнату, Людвика еще долго не могла уснуть под впечатлением от увиденного и услышанного. Драма напрасно загубленной любви почему-то саднила ей сердце, как иголка, воткнутая в подвешенную Клашей на стене возле кухонного буфета подушечку, и было даже как-то больно дышать. Особенно убивал бестолковый, с ее точки зрения, поступок Ромео, и, распустив заколотые сзади широким гребнем льняные волосы, Людвика еще долго сидела на кровати в темноте и смотрела в белесую ночь за окном, тоже, казалось, тоскующую о чем-то ей самой неизвестном.

Через неделю-другую Людвика пошла в первый раз на работу в больницу, и после того как ей выдали белый халат и косынку и показали приемный покой, где она должна была убирать за больными, ожидающими направления в нужное отделение, и готовить их к срочной операции, а между делом несколько раз в день мыть полы с раствором хлорамина, она увидела неопределенных лет доктора в очках, в низко надвинутой на лоб белой шапочке, только что привезшего очередного больного, и с удивлением узнала в нем театрала-благодетеля, угостившего ее в буфете Мариинки своим бутербродом. От неожиданности Людвика отложила швабру в сторону и уставилась на доктора. Он – не он? Нет, точно – он!

Доктор заметил новенькую санитарку в белой косынке, с глазами хрустальной озерной голубизны, в изумлении открывшую на него рот, нахмурился, а потом, узнав свою недавнюю соседку по буфету, широко улыбнулся:

– Ну, что, стрекоза, доела бутерброд? А мы, оказывается, коллеги? Ну что ж, давай знакомиться – Глеб Березин, врач кареты скорой помощи, Дон-Кихот, так сказать, по призванию и по должности. – И протянул ей для знакомства большую широкую руку, только теперь пустую – без бутерброда.

V

Лето шло к концу, вот уже и вечера становились прохладными, а утра – стылыми, а Севка этого не замечал: по горло завяз в чадящей связи с Лизой, что тебе кислород перекрыли. Пострашнел, осунулся, под глазами круги черные пошли, губы то и дело горели в лихорадке, как после ночных кошмаров. Стричься перестал, весь зарос и стал похож на корсара из приключенческих романов или полусумасшедшего кастильца с горящими глазами из фильмов про средневековую Испанию. Серафима не на шутку испугалась. Заставляла его мерить температуру, показывать горло, как когда-то в детстве, тащила к доктору. Он отнекивался, молчал, прятал глаза. На вопросы мямлил что-то невразумительное. Нет, не болен. Да, спал нормально. К утру пришел? Так у друга Жорки в гостях засиделся. Музыку забросил? Так лето же. Когда еще отдыхать от учебы? Нет, не болит ничего – и все опять по кругу. Не болен. Спал. Ел. Засиделся.

Теплев смущенно кряхтел, помалкивал, пытался отвлечь Серафиму подарками, обедами в ресторанах, киносеансами. Сначала она повелась было, но потом как-то утром заставила Севку выпить густой свежесваренный кофе и, когда чашку на блюдце откинула, и заглянула в нее – так и ахнула!

А увидела Серафима в чашке щуплую фигурку с цепями на запястьях и на щиколотках, а над ней – сову с крыльями в полдонышка, с крючковатым носом, и когтистыми лапами. Одной лапой сова зацепилась за голову человечка, а другой пыталась зацепиться за его плечо.

– Сева, что это? – пролепетала Серафима и с ужасом взглянула на Севку, сверля его глазами – ну рентген да и только, и к врачу не надо ходить.

– Что? – прикинулся Севка валенком, вроде не понял.

– Вот это что? – указала Серафима на сову, а потом поправилась: – Кто это, я тебя спрашиваю?

Севка замолчал, как в рот воды набрал. Глаза в сторону скосил. Пятерней длинные волосы со лба назад убрал. Лоб нахмурил.

Серафима не выдержала, хлестнула его жестко ладонью по физиономии. Потом еще раз. И еще. Душу отвела. Отвернулась, заплакала.

Севка встал со стула, к себе направился. Лицо пятнами пошло.

– Сожрет она тебя, – сквозь слезы сказала Серафима. – Вон что от тебя осталось – тень одна, смотреть страшно! Ты хоть в зеркало на себя глядел? На кого ты стал похож, видел? Что я… – хотела добавить «матери твоей скажу», но остановилась, да Севка и без того понял.

Повернулся к ней,