Читать интересную книгу Стрекоза - Татьяна Герден

трудных задач – подействовали на него магически, усыпляюще, как дудочка факира на разгневанную кобру. Он церемонно встал, пожал доктору руку, поблагодарил за угощение, извинился и сухо откланялся. Теперь, глядя на него, было трудно себе представить, что это был тот же взвинченный, что-то истерично доказывающий человек, который еще несколько минут назад вел себя как подвыпивший матрос, перебивал собеседника и того гляди готов был броситься в драку.

У доктора от визита уже разболелась голова, но он терпеливо проводил гостя до двери и еще долго, слегка отодвинув тяжелую штору с запутанной бахромой, смотрел ему вслед. «Завтра надо будет выписать ему успокоительное, если эта idée fixe не пройдет, – подумал Фантомов и, увидев, что в комнате Арины погас свет, тоже пошел спать, усталый и одновременно взбудораженный. – Ах, женщины, женщины, до чего же вы можете довести спокойного, уравновешенного человека. А впрочем, все бабы дуры», – вспомнил он мудрую чеховскую фразу, усмехнулся и выключил торшер в спальне.

А Витольд, напротив, когда пришел домой, включил во всех комнатах свет, проверил почему-то, на месте ли его револьверы, и подумал, что зря у него нет патронов – так, на всякий случай – и что надо бы ими обзавестись, потому что, как оказалось, в мире надо быть ко всему готовым, потому что нас окружают вещи, которых мы не понимаем и о которых совсем ничего не знаем и потому о них не думаем и по дремучему заблуждению совершенно их недооцениваем и никак не защищаемся. Но это совсем не значит, что их, этих странных совпадений, событий и чудес, на самом деле нет. Впрочем, каким образом могут защитить от запредельных сил патроны и револьверы, ему было абсолютно непонятно. Видимо, просто сказывалось отупляющее действие на и без того изрядно помутившийся разум выпитого залпом коньяка. У него тоже разболелась голова. Он долго не ложился спать и, так и не выключая электричества, заснул только к утру, как был – в брюках и мятом пиджаке, и только потому, что перешел из спальни на диван в комнате напротив Blüthner’a, от которого и сейчас почему-то шел еле уловимый запах лекарств, хотя Бертиного аптечного склада на нем уже лет семь как не было. На этот раз, слава богу, ему ничего не приснилось, а только иногда вспыхивающими искрами помутненного сознания проскакивали неизвестно когда и где им услышанные команды генерала фон Хацфельда: «Musketen in den Startlöchern! Nehmen Ziel! Feuer!»

IV

Летний Ленинград обманул воображение Людвики притворно ласковым солнцем, волнующим прохладным бризом с Невы, а также густыми, высокими деревьями, шепчущими ей на ушко роскошной листвой какую-то вековую тайну, уходящую корнями в глубины истории. Он заворожил ее строгостью и одновременно витиеватостью архитектуры, а точнее, полным смешением разных стилей – грузного барокко, героического римского романтизма и тут же сухо на него взирающего аскезного классицизма. А уже потом, ближе к сентябрю, вдруг нудно заморосил скучным, мелким дождиком, запричитал жалобным ветром с Финского залива и превратился из блестящего гордого аристократа в белых перчатках и аксельбантах, лениво потягивающего шампанское, в забулдыгу-пьяницу, заблудившегося в грязных серых парадных и полинялых, обшарпанных дворовых пролетах, заваленных с внутренней стороны большими кучами мусора.

Но это было потом, куда позже, а пока – вовсю звенело лето, на редкость яркое и теплое, и можно было беззаботно прогуливаться по Литейному, заходить в кафе, есть сосиски с горчицей, запивать их пережаренным кофе за рубль пятнадцать копеек и смешно шлепать по лужам под шалыми кратковременными ливнями в белых босоножках на тесемке и с лаковой кнопочкой на боку, которые так нравилось застегивать Паше Колеснику – далекому смешному Паше, который остался там, в другой ее жизни, в провинциальном и наивно-милом теперь Песчанске…

Еще не начав работу на скорой, вновь пришедшая в себя, свободная и счастливая, Людвика слонялась по Питеру, как называл этот город отец, как чумная – ела килограммами мороженое, которое заедала печеньем «Суворовским» – между двумя бежевыми песочными дисками толстый слой черного шоколада, – закатывала голову на колонны и пилястры русского ампира, без устали таскалась по музеям и даже один раз побывала на «Ромео и Джульетте» Прокофьева в Мариинке – так называли интеллигентные старушки-ленинградки Театр оперы и балета.

Этот балет поразил ее всем: костюмами, декорациями, танцорами. Ирина Колпакова была Джульеттой, а Владилен Семенов – Ромео, это Людвика прочитала в афише до того, как купила билет, но, главное, балет поразил ее какой-то совершенно немыслимой музыкой – трудной, сильной, рвущейся на части, как будто где-то в горле лопался кровеносный сосуд и его приходилось пережимать жгутом. Увертюры и пассажи тяжело накатывались на зал мощными волнами, рыдали и стонали, словно им приходилось огибать высокие скалы и бросаться на берег потоками взбитой пены, преодолевали огромные препятствия, но вдруг все стихало и жалобно, тонко молило кого-то или что-то о пощаде.

Людвика сидела на балконе, где-то сбоку от сцены, но ей казалось, что она вот-вот взмоет ввысь, как чайка, и окажется на сцене, ибо то, что происходило там, на сцене, во дворце Монтекки или на балу у Капулетти, было до жути правдоподобно, изысканно и прекрасно. На какую-то минуту она вспомнила о матери, особенно при первых звуках увертюры, которая словно вернула ее на мгновение в далекое детство – в долгие зимние вечера, когда она часами, до изнеможения, играла гаммы и разучивала нехитрые этюды Майкапара, а Берта иногда входила в комнату и церемонно «ставила» ей руки, чтобы не висели, как плети, или придирчиво всматривалась в ноты, проверяя, правильную ли фразу она сыграла. Но это только на минуты, а потом роскошное действо увело Людвику за собой, и она забыла про свои уроки музыки, да и про все на свете. Не отрывая восхищенных глаз от сцены, она следила за сюжетом, который в общем-то ее никогда не волновал, ну, например, когда она читала Шекспира в школе, на уроках литературы, да и теперь, если честно, ей не нравилась сама история – слишком надуманная и драматичная. Но на этот раз что-то в этом сюжете ей вдруг показалось странно знакомым. Только она никак не могла определить что.

Джульетта была несказанно хороша, а у Ромео был такой несчастный и часто затравленный вид, что Людвика невольно стала сочувствовать именно ему, а не ей. Он был тоже очень красив, и, когда они двигались, а правильнее сказать – летали – по сцене, трепетно соприкасаясь локтями или волосами, было впечатление, что они попали сюда откуда-то из Древней Греции, а